
Дм. Бобышев
Троцкий
в Мексике
Дворцы и хижины, свинцовый
глаз начальства
и головная боль, особенно с утра, —
все нудит революцию начаться.
— Она и началась, но дохлая жара...
В жару, что ни растет, от
недостатка вянет,
в сосудах кровяных — ущербный чёс и
сверб.
Коричнево висит в голубизне
стервятник, —
эмблема адская, живосмертельный герб.
То — днем. А по ночам —
поповский бред сугубый:
толпа загубленных, и всяк — в него
перстом.
Сползают с потолков инкубы и суккубы,
и мозг его сосут губато и гуртом.
Опять напиться вдрызг? Пойти
убить индейца?
Повеситься, но как? Ведь пальмы без
ветвей.
Да из дому куда? А — никуда не деться:
Поместье обложил засадами злодей.
Те — тоже хороши. Боялись
термидора,
а бонапартишка — изподтишка, как раз,
—
(как дико голова, и нет пирамидона)...
Французу — Корсика, что русскому —
Кавказ.
Но каково страну, яря
сословья,
блиндированным поездом ожечь;
не слаще ль этот рык, чем пение
соловье —
рев скотской головы пред тем, как с
плеч!
Мятеж, кронштадский лед,
скорлупчатое темя...
...Боль на белый свет!.. Молнийный
поток.
— Что это, что?.. А — все. Мерцающая
темень.
Жизнь кончена. В затылке —
альпеншток.
1984