Троцкий в Мексике

Дворцы и хижины, свинцовый глаз начальства
и головная боль, особенно с утра, —
все нудит революцию начаться.
— Она и началась, но дохлая жара...

В жару, что ни растет, от недостатка вянет,
в сосудах кровяных — ущербный чёс и сверб.
Коричнево висит в голубизне стервятник, —
эмблема адская, живосмертельный герб.

То — днем. А по ночам — поповский бред сугубый:
толпа загубленных, и всяк — в него перстом.
Сползают с потолков инкубы и суккубы,
и мозг его сосут губато и гуртом.

Опять напиться вдрызг? Пойти убить индейца?
Повеситься, но как? Ведь пальмы без ветвей.
Да из дому куда? А — никуда не деться:
Поместье обложил засадами злодей.

Те — тоже хороши. Боялись термидора,
а бонапартишка — изподтишка, как раз, —
(как дико голова, и нет пирамидона)...
Французу — Корсика, что русскому — Кавказ.

Но каково страну, яря сословья,
блиндированным поездом ожечь;
не слаще ль этот рык, чем пение соловье —
рев скотской головы пред тем, как с плеч!

Мятеж, кронштадский лед, скорлупчатое темя...
...Боль на белый свет!.. Молнийный поток.
— Что это, что?.. А — все. Мерцающая темень.
Жизнь кончена. В затылке — альпеншток.

1984