Ю. Айхенвальд

Из сборника
"Неофициальная поэзия XX в."

 

ГАМЛЕТ В 1937 ГОДУ

А вы слышали песни
Соловьев в Соловках?
— Ну-ка, выстройся, плесень,
С кайлами в руках!
Ты, очкастый, чего невнимателен?
Исключаешься ты
Из рабочей семьи,
И катись ты с земли
К Божьей Матери!

И распались кружки,
Раздружились дружки,
Потому что история
Любит прыжки,
Потому что безумный
Плясун на канате
Ненавидит
Времен пресловутую связь.
— Датский принц!
Вашу шляпу и шпагу!
Копайте!
Ибо Дания ваша
Без боя сдалась.

И распались кружки,
Раздобрели дружки,
Потому что история
Любит прыжки.
— По грошу
Положите в церковные кружки!
Помолитесь
За целые ваши горшки
Божьей Матери-Деве,
Пречистой старушке!

Датским принцем
Нельзя называться без Дании.
Вот земля и лопата —
Ваше «быть иль не быть».
Датский принц,
Что нелепей, смешнее, бездарнее,
Чем о званье, призванье своем
Не забыть!?

Датский принц
Удаляется в смутные дебри.
Он лежит,
Умирает на призрачной койке,
Он молчит,
С королевским достоинством терпит
И, конечно, заплатит
За все неустойки...

А в квартире
Кончалось счастливое детство:
Образованный мальчик,
Из хорошей семьи.
И за что-то ему
Перешло, как наследство,
Званье Датского Принца,
Короля
Без земли.

1961

СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА

Посвящается художнику Л.,
с которым я был в одной камере
и который, как я слышал,
умер в тюремной больнице.

Вот так резинкою стирают
Рисунок конченный с бумаги.
Лежит художник, умирает.
Не хочет супа из салаки.
Лежит, пришпиленный к пространству.
Его стирают.
Делать нечего!..
Глядит тюремное начальство,
Как белизна в окне просвечивает.
А он толкует о Моне,
Рисует спичками горелыми
На оборотной стороне
Коробок из-под сигарет.
То черный цвет, то серый цвет
Опять перекрывает белое...

1962

* * *

Ах, стать бы мне китайцем,
Сшить синие штаны,
Со всеми объясняться
«Сю-сю» или «хны-хны», —
И стать совсем таким же,
Как и любой другой
Под Китежем, на Ижме
И над Москвой-рекой!
А то ведь нет покоя.
Пора глухой тоски.
Тревога без отбоя.
Сжимаются тиски.
Сдвигаются, сжимаются, —
Кто выскользнет из них,
Летит и ушибается
О камни стран чужих.
А мы проводим времечко,
Имеем интерес
Весь вечер лускать семечки
Про обыск и арест.
И все давно рассказано,
И ясно — что куда,
А петля не развязана.
И новая беда.
А друг-китаец сетует,
Советует, жует.
Про все перебеседует
И всех переживет.
Дай, Боже, сил не сделаться
Китайцем средних лет
И помоги надеяться,
Пока надежды нет!

1972

* * *

Хочет Даниил-Заточник,
Чтобы стали дни короче,
Чтобы день прошел скорей
От решеток до дверей...
Почему же я тоскую,
Умышляю наперед,
Словно день прошел впустую,
А ведь он еще идет!
День, приговоренный к казни,
Оцененный ни во что,
Отчего же он не праздник,
Где в нем солнце не взошло?
Вон оно, проходит мимо,
Солнце лета моего.
Ветви сосен черным нимбом
Сомкнуты вокруг него.
А кругом морской, небесный,
Луговой, лесной простор.
Меж собою им не тесно
С тех времен и до сих пор.
Отчего же эта жажда
Видеть завтра поскорей,
Словно день отмерен каждый
От решетки до дверей?

1971

САТИРА НА НАШИХ МЕЩАН

Профессор или слесарь,
Писатель или врач,
Без веса или с весом,
А все равно хоть плачь!
То небо штурмовали,
То падали на дно,
То шумно выбирали
Из одного — одно...
Пережигали в уголь.
Сгноили. Упекли.
Искали пятый угол.
Под корень извели...
Морочило, мололо,
Выламывало так,
Словно на Русь монгола
Навел заклятый враг!
А между прочим сами
Крутили колесо:
Калечили-кромсали,
Чтоб только пронесло!
Но все теперь иначе:
Кто накопил — купил.
Как много это значит
Среди родных могил!
Как много в этом слове:
«Купить», а не «отнять»!
— Товарищ, сколько стоит?
— Давай, товарищ, пять!
На этом и увязнут
Истории клыки:
Все мелкобуржуазны
И все — большевики.

1971—72

ЧУДО НА ВАГАНЬКОВЕ

Кардиналы удалились, королевы спать легли,
Короли на троны сели, — да не встали...
Все — крам-бам-були, крам-бам-були,
Крам-бам-були-були, —
Пузырьками вверх, кустами вверх, крестами...
И в ограде копошится старый бедный человек,
Примириться он не может и не хочет,
Что другой такой же сгинул, словно прошлогодний снег.
Он над ним, как над живым, снует-хлопочет,
А старинный дом кирпичный тянет вверх свои кресты,
Словно там кого-то ищет, не находит...
Говорят, что есть Хозяин высоты и пустоты,
От которого все это происходит...
Если б знать, как беспощадна и бездарна простота,
Простоты мы никому бы не прощали.
На Ваганьковском кладбище никогда бы, никогда
Мы б с тобою, дорогая, не гуляли.
Но ведь мы и знать не знаем, что окажется потом.
Знать не знают все пророки и герои.
Только то и очевидно, что пучина и потоп
Обернулись здешней твердою землею...

1974—77

* * *

Ненавижу я хозяйку,
Эту тонную вдову,
Эту даму — многознайку,
Дуру-паву на плаву!
Мне она сама сказала,
Что великий Кочетков
У нее на антресолях
Погребен среди тюков.
Вы не знаете такого?
Между тем известен он.
Друг поэта Кочеткова —
Златокудрый Аполлон.
А не верите — прочтите,
Не соврал я ничего!
Не достанете — простите:
Не печатали его.
Он лежит на антресолях
Мертвый, стало быть, поэт.
Об него споткнулась кукла,
У которой глаза нет.
Каблучонок женской туфли
Наступает на него.
Этот Кочетков не труп ли?
Труп — не более того!
Каблучонок-татарчонок,
Каблучонок-шебуток...
Слышен битых и ученых
Пыльных шмуток шепоток:
«Ишь, мол, ты, поэт великий,
Все равно, дурак, забыт,
Вместо памятных реликвий
Нами, нами, шкаф забит.
Нас с тобой перемешали,
Жди помойки, наш собрат!
Под крылом облезлой шали
Рукописи не горят!»
Ах, потомки и потемки,
Шмутки, шутки, тишина!
Спи, кифара без поломки,
Чья натянута струна!
И не важно, что там было,
Кто за нас, а кто за них...
...Гаснет дневное светило,
Без вести пропавший стих...

1976—78

* * *

Памяти Варлама Шаламова

Черный снег на фоне белом.
Белом,
словно омертвелом, —
вот колымская судьба.
Вот такое
поле боя
алкашу — для водопоя,
а Шемяке — для суда.
Лица черные.
Землею
обожженные.
Золою
ставшие.
Экклезиаст
говорил про вещи эти:
— Почернеет все на свете.
Волк не выдаст —
Вошь продаст.
Не хотите — не ходите.
Голубым богам кадите.
Ждите
милостей в ответ,
Что в основе негатива?
Люди жили?
Эко диво!
Век в колымских перспективах
пишет свой автопортрет.

1985