
Джордж Оруэлл
Казнь через повешение
В Бирме был сезон
дождей. Промозглым утром из-за
высоких стен в тюремный двор косыми
лучами падал слабый, напоминавший
желтую фольгу свет. Мы стояли в
ожидании перед камерами смертников,
похожими на клетки сараев, с двумя
рядами прутьев вместо передней
стенки. Камеры эти размером
примерно десять на десять футов
были почти пустыми, если не считать
дощатой койки и кружки для воды. Кое-где
у внутреннего ряда прутьев сидели
на корточках, завернувшись в одеяла,
безмолвные смуглые люди. Их
приговорили к повешению, жить им
оставалось неделю или две.
Одного из осужденных уже вывели из
камеры. Это был маленький тщедушный
индус с бритой головой и
неопределенного цвета водянистыми
глазами. На лице, как у комического
киноактера, топорщились густые усы,
до смешного огромные по сравнению с
маленьким туловищем. Все
обязанности, связанные с его
охраной и подготовкой к казни, были
возложены на шестерых стражников-индусов.
Двое, держа в руках винтовки с
примкнутыми штыками, наблюдали, как
остальные надевали на осужденного
наручники, пропускали через них
цепь, затем прикрепляли цепь к своим
поясам и туго прикручивали ему руки
вдоль бедер. Стражники окружили
осужденного плотным кольцом, их
руки ни на секунду не выпускали его
из осторожных, ласкающих, но крепких
объятий, словно ощупывая, в
неотступном желании убедиться, что
он никуда не исчез. Подобным образом
обычно обращаются с еще
трепыхающейся рыбиной, норовящей
выпрыгнуть обратно в воду.
Осужденный вроде и не замечал
происходящего: он не оказывал ни
малейшего сопротивления, вялые руки
покорялись веревке.
Пробило восемь часов, и во влажном
воздухе раздался слабый безутешный
звук рожка, донесшийся из
отдаленных казарм. Услышав его,
начальник тюрьмы, который стоял
отдельно от нас и с мрачным видом
ковырял тростью гравий, поднял
голову. Это был человек с хриплым
голосом и седой щеточкой усов,
военный врач по образованию. "Френсис,
поторопитесь, ради Бога,--
раздраженно произнес он,--
Осужденный уже давно должен быть
мертв. Вы что, все еще не готовы?"
Старший надзиратель Фрэнсис,
толстый дравид в твидовом костюме и
золотых очках, замахал смуглой
рукой. "Нет, сэр, нет,- поспешно
проговорил он,-у нас ффсе ффполне
готово. Палач шшдет. Можем идти".
"Тогда давайте поскорее. Пока мы
не покончим с этим делом,
заключенные не получат завтрака".
Мы направились к виселице. Слева и
справа от заключенного шагало по
два стражника с винтовками на плечо,
еще двое шли сзади него, вплотную,
одновременно поддерживая и
подталкивая его в спину. Судьи и все
прочие следовали чуть поодаль.
Пройдя десять ярдов, процессия, без
всякой команды или предупреждения,
вдруг резко остановилась. Произошло
нечто ужасающее: одному Богу
известно, откуда во дворе появилась
собака. С громким лаем она подлетела
к нам и принялась скакать вокруг,
виляя всем телом, обезумев от
радости при виде большого
количества людей. Это был крупный
пес с длинной густой шерстью, помесь
эрдель-терьера и дворняги. Какое-то
мгновение он в восторге кружил
около нас, а потом, прежде чем кто-нибудь
успел помешать, рванулся к
осужденному и, подпрыгнув,
попытался лизнуть ему лицо. Все
застыли в оцепенении, настолько
потрясенные, что никто даже не
пытался удержать животное. "Кто
пустил сюда эту чертову скотину? --
со злостью выкрикнул начальник
тюрьмы.-- Поймайте же ее!"
Выделенный из эскорта стражник
неуклюже бросился ловить пса; пес же
подпрыгивал и вертелся, подпуская
его совсем близко, однако в руки не
давался, расценив, видимо, все. это
как часть игры. Молодой стражник-индус
подхватил горсть гравия и хотел
отогнать пса камнями, но он ловко
увернулся и снова бросился к нам.
Радостное тявканье эхом отдавалось
в тюремных стенах. Во взгляде
осужденного, которого крепко
держали двое стражников, читалось
прежнее безразличие: будто
происходящее было очередной
формальностью, неизбежно
предшествующей казни. Прошло
несколько минут, прежде чем собаку
удалось изловить. Тогда мы
привязали к ошейнику мой носовой
платок и снова двинулись в путь,
волоча за собой упиравшееся и
жалобно скулившее животное.
До виселицы оставалось ярдов сорок.
Я смотрел на смуглую обнаженную
спину шагавшего впереди меня
осужденного. Он шел со связанными
руками, на вид неуклюжей, но
уверенной походкой индусов - не
выпрямляя колен. При каждом шаге
мышцы идеально точно выполняли свою
работу, завиток волос на голове
подпрыгивал вверх-вниз, ноги твердо
ступали по мокрому гравию. Один раз,
несмотря на державших его за плечи
людей, он шагнул чуть в сторону,
огибая лужу на дороге.
Как ни странно, но до этой минуты я
до конца не понимал, что значит
убить здорового, находящегося в
полном сознании человека.
Когда я увидел, как осужденный
делает шаг в сторону, чтобы обойти
лужу, я словно прозрел - я осознал,
что человек не имеет никакого права
обрывать бьющую ключом жизнь
другого человека. Осужденный не
находился на смертном одре, жизнь
его продолжалась, так же как наши.
Работали все органы: в желудке
переваривалась пища, обновлялся
кожный покров, росли ногти,
формировались ткани - исправное
функционирование организма, теперь
уже заведомо бессмысленное. Ногти
будут расти и тогда, когда он
поднимется на виселицу, и когда
рухнет вниз, отделяемый от смерти
лишь десятой долей секунды. Глаза
все еще смотрели и на желтоватый
гравий, и на серые стены, мозг все
еще понимал, предвидел, размышлял,
даже о лужах. Он и мы вместе
составляли единую группу
движущихся людей, видящих, слышащих,
чувствующих, понимающих один и тот
же мир. Но через две минуты резкий
хруст возвестит о том, что одного из
нас больше нет - станет одним
сознанием, одной вселенной меньше.
Виселица находилась в маленьком,
заросшем высокими колючками
дворике, отделенном от основного
двора тюрьмы. Это было кирпичное
сооружение наподобие сарая с тремя
стенами, с дощатым помостом, над
которым возвышались столбы с
перекладиной и болтающейся на ней
веревкой. Возле механизма стоял
палач - седой заключенный, одетый в
белую тюремную форму. Когда мы вошли,
он рабски согнулся в знак
приветствия. По сигналу Фрэнсиса
стражники, еще крепче ухватив
узника, то ли подвели, то ли
подтолкнули его к виселице и
неловко помогли ему взобраться по
лестнице. Потом наверх поднялся
палач и накинул веревку на его шею.
Мы ждали, остановившись ярдах в пяти.
Стражники образовали вокруг
виселицы нечто вроде круга. Когда на
осужденного набросили петлю, он
принялся громко взывать к своему
Богу. Визгливо-высокий
повторяющийся крик: "Рама! Рама!
Рама!", не исполненный, как
молитва или вопль о помощи, ни
отчаяния, ни ужаса, но мерный,
ритмичный, напоминал удары колокола.
В ответ жалобно заскулила собака.
Стоявший на помосте палач достал
маленький хлопчатобумажный мешочек
- такие используют для муки - и надел
его на голову осужденному. Но
приглушенный материей звук все
равно был слышен: "Рама! Рама! Рама!
Рама! Рама!" Палач спустился вниз
и, приготовившись, положил руку на
рычаг. Казалось, проходили минуты.
Снова и снова, ни на миг не
прерываясь, раздавались
равномерные крики: "Рама! Рама!
Рама!" Начальник тюрьмы, глядя
вниз, медленно водил тростью по
земле; возможно, он подсчитывал
крики, отпустив осужденному лишь
определенное число их - может,
пятьдесят, может, сто. Лица у всех
изменились. Индусы посерели, как
плохой кофе; один или два штыка
дрожали. Мы смотрели на стоявшего на
помосте связанного человека с
мешком на голове, слушали его глухие
крики: каждый крик - еще один миг
жизни. И все мы чувствовали одно и то
же: убейте же его, убейте скорее,
сколько можно тянуть, оборвите этот
жуткий звук...
Наконец начальник тюрьмы принял
решение. Резко подняв голову, он
взмахнул тростью. "Чало",-
выкрикнул он почти яростно.
Раздался лязгающий звук, затем
наступила тишина. Осужденный исчез,
и только веревка закручивалась
будто сама по себе. Я отпустил пса, и
он тут же галопом помчался за
виселицу, но, добежав, остановился
как вкопанный, залаял, а потом
отступил в угол двора. И, затаившись
между сорняками, испуганно
поглядывал на нас. Мы обошли
виселицу, чтобы осмотреть тело.
Висевший на медленно вращавшейся
веревке осужденный носки оттянуты
вниз - был, без сомнения, мертв.
Начальник тюрьмы поднял трость и
ткнул ею в голое оливковое тело,
которое слегка качнулось. "С ним
все в порядке",-- констатировал
начальник тюрьмы. Пятясь, он вышел
из-под виселицы и глубоко вздохнул.
Мрачное выражение как-то сразу
исчезло с его лица. Он бросил взгляд
на наручные часы: "Восемь часов
восемь минут. На утро, слава Богу,
все". Стражники отомкнули штыки и
зашагали прочь.
Догадываясь, что вел себя плохо,
присмиревший пес незаметно шмыгнул
за ними. Мы покинули дворик, где
стояла виселица, и, миновав камеры
смертников с ожидавшими конца
обитателями, вышли в большой
центральный двор тюрьмы.
Заключенные уже получали завтрак
под надзором стражников,
вооруженных бамбуковыми палками с
железными наконечниками. Узники
сидели на корточках, длинными
рядами, с жестяными мисками в руках,
а два стражника с ведерками ходили
между ними и накладывали рис;
созерцать эту сцену после казни
было приятно и радостно. Теперь,
когда дело было сделано, мы
испытывали невероятное облегчение.
Хотелось петь, бежать, смеяться. Все
разом вдруг оживленно заговорили.
Шагавший подле меня молодой метис с
многозначительной улыбкой кивнул в
ту сторону, откуда мы пришли: "Знаете,
сэр, наш общий друг (он имел в виду
казненного), узнав, что его
апелляцию отклонили, помочился в
камере прямо на пол. Со страху. Не
хотите ли сигарету, сэр? Мой новый
серебряный портсигар, сэр! Недурен,
не правда ли? Выложил две рупии и
восемь анн. Отличная вещица, в
европейском стиле". Несколько
человек смеялись, похоже, сами не
зная над чем. Шедший рядом с
начальником тюрьмы Фрэнсис без
умолку болтал, "Ну, сэр, ффсе
прошло так, что и придраться не к
чему. Раз - и готово! Соффсем не
ффсегда так бывает, нет-нет, сэр!
Помню, доктору приходилось лезть
под виселицу и дергать повешенного
за ноги, чтоб уж наверняка было. Фф
высшей степени неприятно!"
"Трепыхался... Уж чего хорошего",-
сказал начальник тюрьмы. "Нет, сэр,
куда хуже, если они вдруг
заупрямятся. Помню, пришли мы за
одним в камеру, а он ффцепился фф
прутья решетки. Не поверите, сэр:
чтобы его оторвать, потребовалось
шесть стражников, по трое тянули за
каждую ногу. Мы взывали к его разуму.
"Дорогой,-- говорили мы, подумай,
сколько боли и неприятностей ты нам
доставляешь". Но он просто не
желал слушать! Да, с ним пришлось
повозиться!"
Я вдруг понял, что довольно громко
смеюсь. Хохотали все. Даже начальник
тюрьмы снисходительно ухмылялся.
"Пойдемте-ка выпьем,-- радушно
предложил он.-- У меня в машине есть
бутылочка виски. Не помешает".
Через большие двустворчатые ворота
тюрьмы мы вышли на дорогу.
"Тянули за ноги!" - внезапно
воскликнул судья-бирманец и громко
хмыкнул. Мы снова расхохотались. В
этот миг рассказ Фрэнсиса показался
невероятно смешным. И коренные
бирманцы, и европейцы - все мы вполне
по-дружески вместе выпили. От
мертвеца нас отделяла сотня ярдов.
1931
Перевела с английского М. Теракопян