Михаил Бакунин

Федерализм, социализм и антитеологизм

II. Социализм

Французская Революция, провозгласив право и обязанность каждого человеческого индивидуума сделаться человеком, пришла в своих последних выводах к бабувизму. Бабеф — один из последних энергичных и безупречных граждан, созданных Революцией, а затем уничтоженных ею в таком количестве, — которому посчастливилось иметь в числе своих друзей таких людей, как Буонарроти, соединил в своей неповторимой концепции политические традиции своего древнего отечества с новейшими идеями социальной революции. Видя, что Революция угасает за недостатком коренного преобразования, впрочем, по всей вероятности, и невозможного при экономической структуре того общества, верный, с другой стороны, духу этой Революции, которая завершилась заменой всякой личной инициативы всемогущим действием Государства, он измыслил политическую и социальную систему, согласно которой республика, выражающая собой коллективную волю граждан, должна была конфи­сковать всякую личную собственность и управлять ею в интересах всех, наделяя каждого в равной мере воспита­нием, образованием, средствами к существованию, развле­чениями и принуждая всех без исключения, по мере сил и способностей каждого, к физическому и умственному труду. Заговор Бабефа не удался, он был гильотинирован вместе с несколькими друзьями. Но его идеал социали­стической республики с ним не умер. Подхваченная его другом Буонарроти, величайшим конспиратором века, эта идея как священное сокровище была передана им новым поколениям; и благодаря тайным обществам, основанным Буонарроти в Бельгии и Франции, коммунистические идеи зародились в воображении народа. Они нашли с 1830 по 1848 год талантливых выразителей в лице Кабе и Луи Блана, которые создали в окончательном виде рево­люционный социализм. Другое социалистическое течение, исходящее из того же революционного источника, стре­мящееся к той же цели, но совершенно иными средства­ми, — течение, которое мы бы охотно назвали доктринер­ским социализмом, было основано двумя замечательными людьми: Сен-Симоном и Фурье. Сен-симонизм был ис­толкован, развит, переработан и утвержден в виде чуть ли не обрядовой системы, своего рода церкви, отцом Анфантеном вместе со многими друзьями, из которых большая часть стала ныне финансистами и государственными людьми, чрезвычайно преданными Империи. Фурьеризм нашел своего интерпретатора в «Мирной демократии», из­дававшейся до 2 декабря г. Виктором Консидераном.

Заслуга этих двух социалистических систем, впрочем, во многих отношениях различных, заключается главным образом в глубокой, научной, строгой критике современного устройства общества, чьи чудовищные противоречия они смело раскрыли; затем в том важном факте, что эти системы яростно нападали на христианство и расшатали его во имя восстановления в своих правах материи и человеческих страстей, оклеветанных и в то же время так хорошо практикуемых христианскими священниками. Сен-симонисты хотели заменить христианство новой ре­лигией, в основе которой был мистический культ плоти, с новой иерархией священников, новых эксплуататоров толпы своей привилегией гения, способностей и таланта. Фурьеристы, куда большие и, можно сказать, даже ис­кренние демократы, придумали свои фаланстеры, упра­вляемые избранными всеобщим голосованием руководи­телями, фаланстеры, где каждый сам себе, по мысли фу­рьеристов, нашел бы работу и место в соответствии с при­родой его страстей. Ошибки сен-симонистов слишком очевидны, чтобы стоило о них говорить. Двойная непра­вота фурьеристов заключалась, во-первых, в том, что они искренне верили, что единственно силой убеждения и мирной пропагандой они сумеют до такой степени тро­нуть сердца богатых, что те в конце концов сами придут сложить у порога фаланстера излишек своих богатств; во-вторых, в том, что они вообразили, что можно теоре­тически, a priori построить социальный рай, в котором разместится будущее человечество. Они не поняли, что мы можем провозглашать какие угодно великие принци­пы его грядущего развития, но мы должны оставить опы­ту будущего практическую реализацию этих принципов.

Вообще, все социалисты, за исключением одного, до 1848 года питали общую страсть к регламентации. Кабе, Луи Блан, фурьеристы, сен-симонисты — все были одер­жимы страстью поучать и устраивать будущее, все были более или менее авторитарными.

Но вот явился Прудон, сын крестьянина, в сто раз больший революционер и в делах, и по инстинкту, чем все эти доктринерские буржуазные социалисты; он воору­жился критикой столь же глубокой и проницательной, сколь неумолимой, чтобы уничтожить все их системы. Противопоставив свободу авторитету, он в противопо­ложность этим государственным социалистам смело про­возгласил себя анархистом и имел мужество бросить в лицо их деизму или пантеизму заявление, что он просто атеист или, точнее, позитивист, подобно Огюсту Конту.

Социализм Прудона, основанный как на индивидуаль­ной, так и на коллективной свободе и на спонтанной де­ятельности свободных ассоциаций, не подчиненный дру­гим законам, кроме как общим законам социальной эко­номии; законам, которые открыты или которые еще предстоит открыть науке; социализм, стоящий вне всякой правительственной регламентации и всякого покрови­тельства со стороны государства и подчиняющий полити­ку экономическим, интеллектуальным и моральным интересам общества, должен был с течением времени прийти, в силу необходимой последовательности, к федерализму.

Таково было положение социальной науки до 1848 г. Полемика в газетах, листках и социалистических брошю­рах привнесла массу новых идей в рабочие классы; они были ими насыщены, и, когда разразилась революция 1848 года, социализм заявил о себе как мощная сила.

Как мы сказали, социализм был последним детищем Великой Революции; но до его рождения она произвела на свет своего более прямого наследника, своего старше­го сына, любимца Робеспьеров и Сен-Жюстов: чистый рес­публиканизм, без примеси социалистических идей, перене­сенный из античного мира и вдохновляемый героически­ми традициями великих граждан Греции и Рима. Гораздо менее человечный, чем социализм, этот республиканизм почти не принимает в расчет человека, а признает лишь гражданина; если социализм стремится основать республи­ку людей, то республиканизм желает лишь республику гра­ждан, хотя бы они, как это было при конституциях, явившихся естественным и необходимым следствием конституции 1793 года (раз уж эта конституция после недолгого колебания сознательно не затронула социального вопроса), — хотя бы они в качестве активных граждан (если воспользоваться выражением Учредительного собра­ния) основывали свое благополучие на эксплуатации труда пассивных граждан. Впрочем, политический респуб­ликанец сам по себе не является, или по крайней мере ему не полагается быть, эгоистом лично для себя, но он должен им быть для отечества, которое он должен ста­вить в своем свободном сердце выше себя самого, выше всех индивидуумов, выше всех наций в мире, выше всего человечества. Следовательно, он будет всегда игнориро­вать международную справедливость; во всех спорах, бу­дет ли его отечество право или нет, он будет становиться на его сторону, он будет желать, чтобы оно всегда имело верх и подавляло другие народы своим могуществом и славой. Он сделается по естественной склонности заво­евателем, несмотря на опыт веков, показывающий ему, что военные победы неизбежно должны привести к цеза­ризму. Республиканец-социалист ненавидит величие, мо­гущество и военную славу государства, он предпочитает им свободу и благоденствие. Федералист во внутренней политике, он стремится и к международной конфедера­ции прежде всего из чувства справедливости, а также из убеждения что экономическая и социальная революция может осуществиться, переступив искусственные и пагуб­ные границы государств, лишь при совместных действиях если не всех, то, по крайней мере, большей части наций, составляющих ныне цивилизованный мир, и что все на­ции рано или поздно должны будут к ним присоединить­ся. Исключительно политический республиканец — это стоик; он не признает для себя прав, а только обязанно­сти, или, как в республике Мадзини, он признает лишь одно право: право быть самоотверженным и жертвовать собой для отечества, жить лишь для служения ему и с ра­достью умереть за него, как говорится в песне, которой г. Александр Дюма слишком щедро одарил жиронди­стов. «Умереть за отечество — это самый прекрасный, самый завидный жребий». Социалист, напротив, опирается на свое позитивное право на жизнь и на все как интеллектуаль­ные и моральные, так и физические жизненные насла­ждения. Он любит жизнь, он хочет полностью ею насла­диться. Так как его убеждения составляют часть его самого и его обязанности по отношению к обществу неразрыв­но связаны с его правами, то, оставаясь верным тем и дру­гим, он сумеет жить, следуя справедливости, как Прудон, и, если нужно, умереть, как Бабеф; но он никогда не ска­жет, что жизнь человечества должна быть принесена в жертву и что смерть является самым сладким жребием. Для политического республиканца свобода лишь пустой звук; это свобода быть добровольным рабом, преданной жертвой государства; готовый всегда пожертвовать ради него собственной свободой, он легко пожертвует и свобо­дой других. Итак, политический республиканизм обяза­тельно приведет к деспотизму. Но для республиканца-со­циалиста свобода, соединенная с благоденствием и созда­ющая всеобщую человечность посредством человечности каждого, это все, между тем как Государство является в его глазах лишь инструментом, служителем благоденст­вия и свободы каждого. Социалист отличается от буржуа справедливостью, ибо он требует для себя лишь действи­тельный плод своего собственного труда; от чистого рес­публиканца он отличается своим искренним и человечным эгоизмом, живя открыто и без громких фраз для самого се­бя; он знает, что, поступая по справедливости, он служит всему обществу, а служа всему обществу, служит самому себе. Республиканец суров и часто — от патриотизма, как священник — из-за религии, — жесток. Социалист естествен, умеренно патриотичен, но зато всегда очень челове­чен. Одним словом, республиканца-социалиста и полити­ческого республиканца разделяет пропасть: один, полуре­лигиозное существо, относится к прошлому; другой, позити­вист или атеист, принадлежит будущему.

Эта противоположность проявилась в полной мере в 1848 году. С первых часов революции республиканцы и социалисты не смогли прийти ни к какому соглашению:

их идеалы, все их инстинкты влекли их в диаметрально противоположные стороны. Все время от февраля до июня прошло в перестрелке; вызвав междоусобную вой­ну в лагере революционеров и парализуя их силы, это естественно должно было склонить чашу весов на сторо­ну выросшей до громадных размеров коалиции реакцио­неров всех оттенков, которые, гонимые страхом, объеди­нились и образовали единую партию. В июне к ним при­соединились и республиканцы, чтобы раздавить социали­стов. Они полагали, что одержали победу, а на самом деле столкнули в бездну свою дорогую республику. Гене­рал Кавеньяк, знаменосец контрреволюции, был пред­вестником Наполеона III. Тогда это поняли все, если не во Франции, то всюду за ее пределами, ибо эта пагубная победа республиканцев над парижскими рабочими была отпразднована как великое торжество всеми дворами Ев­ропы, и офицеры прусской гвардии, с генералами во гла­ве, поспешили отправить адрес с братскими поздравлени­ями генералу Кавеньяку.

Напуганная красным призраком, европейская буржу­азия впала в полное раболепство. По природе своей она либеральна и фрондерски настроена, и потому ей не нра­вится военный режим, но она выбрала его перед лицом опасности народного освобождения. Пожертвовав своим достоинством и всеми своими славными завоеваниями XVIII-го и начала этого века, она полагала, по крайней мере, что покупает мир и спокойствие, необходимые для успеха ее торговых и промышленных предприятий: «Мы приносим вам в жертву свою свободу, — как бы говорила она власти военных, вновь поднявшейся из руин третьей революции, — взамен предоставьте нам возможность спо­койно эксплуатировать народные массы и защитите нас от их притязаний, которые могут казаться справедливыми в теории, но которые ненавистны нам с точки зрения на­ших интересов». Буржуазии обещали все и даже сдержа­ли данное ей слово. Почему же буржуазия, вся европей­ская буржуазия в настоящее время недовольна?

Она не рассчитала, что военный режим дорого стоит, что уже в силу своей внутренней организации он парали­зует, беспокоит, разоряет нации и что, более того, верный свойственной ему логике, которой он никогда не изме­нял, он имеет неизбежным последствием войну, войны ди­настические, войны ради славы, войны завоевательные или территориальные, войны ради равновесия — постоян­ное уничтожение и поглощение одних государств други­ми, реки человеческой крови, сожжение деревень, разо­рение городов, опустошение целых провинций — и все это, чтобы удовлетворить честолюбие царствующих лиц и их фаворитов, чтобы их обогащать, чтобы подчинить, держать в повиновении народы и войти в историю.

Теперь буржуазия понимает это, и потому она недо­вольна режимом, установлению которого она так сильно способствовала. Он ей надоел; но чем она его заменит?

Конституционная монархия отжила свое время, да она никогда и не пользовалась особым успехом на европей­ском континенте; даже в Англии, этой исторической ко­лыбели современного конституционализма, ныне под сокрушительными ударами поднимающейся демократии она поколеблена, она шатается и вскоре будет уже не в состоянии сдерживать волну народных страстей и тре­бований.

Республика? Но какая республика? Только политиче­ская, или демократическая и социальная? Имеют ли еще народы социалистические настроения? Да, более чем ко­гда-либо.

В 1848 году погиб не социализм вообще, а только госу­дарственный социализм, тот авторитарный и регламентиро­ванный социализм, который верил и надеялся, что Госу­дарство сможет полностью удовлетворить потребности и законные стремления рабочих классов, что, достигнув всемогущества, оно захочет и будет в состоянии поло­жить начало новому общественному порядку. Итак, не со­циализм умер в июне, а Государство объявило себя бан­кротом перед социализмом и, признав себя неспособным заплатить ему долг и тем самым выполнить заключенный с ним договор, оно попробовало его убить, чтобы самым легким образом освободиться от этого долга. Убить его не удалось, но Государство убило веру, которую соци­ализм в него питал, и тем самым уничтожило все теории авторитарного или доктринерского социализма, из кото­рых одни, как «Икария» Кабе или «Организация труда» г. Луи Блана, советовали народу во всем положиться на Государство, а другие продемонстрировали свою без­действенность рядом смехотворных опытов. Даже банк Прудона, который при более счастливом стечении об­стоятельств мог бы процветать, потерпел крах, раздавлен­ный буржуазией, проявлявшей к нему неприязнь и вра­ждебность.

Социализм проиграл это первое сражение по очень простой причине: он был полон стремлений и отрица­тельных теоретических идей, тысячекратно обосновывав­ших его борьбу против привилегий, но у него совсем не было положительных, практических идей, необходимых для того, чтобы на развалинах буржуазной системы по­строить новую систему, систему народной справедливо­сти. Рабочие, сражавшиеся в июне за освобождение на­рода, были объединены инстинктом, а не идеями. Те не­ясные идеи, которые они имели, являли собой Вавилон­скую башню, хаос, из которого ничего не могло выйти. Такова была главная причина их поражения. Надо ли из-за этого сомневаться в будущем и в действительной си­ле социализма? Христианству, поставившему своей целью основание царства справедливости на небе, нужно было несколько столетий, чтобы одержать победу в Европе. Нужно ли удивляться, что социализм, поставивший перед собой гораздо более трудную задачу — основание царства справедливости на земле, не одержал победу в течение нескольких лет?

Господа, нужно ли доказывать, что социализм не умер? Чтобы в этом убедиться, надо лишь бросить взгляд на то, что происходит в настоящее время во всей Европе. Если отбросить все дипломатические сплетни и слухи о войне, наполняющие Европу с 1852 года, то какой серь­езный вопрос, если не вопрос социальный, стоит во всех странах? Это великий незнакомец, чье приближение чув­ствуют все, который заставляет трепетать каждого и о ко­тором никто не смеет говорить... Но он сам за себя гово­рит, и чем дальше, тем громче; не доказывают ли рабочие кооперативные ассоциации, эти банки взаимопомощи и рабочего кредита, эти тред-юнионы, эта интернацио­нальная лига рабочих всех стран, все это нарастающее движение трудящихся в Англии, Франции, Бельгии, Гер­мании, Италии и Швейцарии, не доказывает ли все это, что рабочие не отказались от своей цели, не потеряли ве­ру в свое близкое освобождение и в то же время поняли, что для приближения часа своего освобождения они не должны более полагаться ни на государства, ни на по­мощь, всегда более или менее лицемерную, привилегиро­ванных классов, а рассчитывать только на самих себя и на свои собственные спонтанные ассоциации?

В большинстве европейских стран это движение, внешне по крайней мере, чуждое политике сохраняет исключительно экономический и, так сказать, частный ха­рактер. Но в Англии оно твердо стало на раскаленную зе­млю политики и, организовавшись в громадную лигу, «Лигу Реформы», уже одержало большую победу над по­литически организованной привилегией аристократии и крупной буржуазии. С чисто английским терпением и последовательностью «Reform League» наметила себе план действий; она ничем не брезгует, не дает себя запугать и не останавливается ни перед каким препятствием. «Са­мое позднее через десять лет, — говорят они, — беря в рас­чет самые большие препятствия, мы будем иметь всеоб­щее избирательное право и тогда...», — тогда они совершат социальную революцию!

Во Франции, как и в Германии, социализм, молча действуя через частные экономические ассоциации, до­стиг уже такой силы в среде рабочих классов, что Наполеон III, с одной стороны, и граф Бисмарк, с другой, на­чинают искать союза с ним... В Италии и Испании, при плачевном фиаско всех политических партий и страшной нищете, всякий другой вопрос скоро затеряется в вопросе экономическом и социальном. А в России и в Польше есть ли, в сущности, другой вопрос? Это он недавно раз­рушил последние надежды старой, исторической, дво­рянской Польши. Это он угрожает существованию и раз­рушит эту уже сильно расшатанную страшную всероссий­скую Империю. Даже в Америке не проявился ли в пол­ной мере социализм в предложении замечательного чело­века, бостонского сенатора г. Чарльза Самнера наделить землей освобожденных негров из Штатов Юга?

Как видите, господа, социализм — всюду; и, несмотря на июньское поражение, он путем подпольной работы по­степенно проник в самые недра политической жизни всех стран и везде дает о себе знать как скрытая сила века. Еще несколько лет, и он проявится как открытая и действенная сила.

За немногими исключениями, все народы Европы, не­которые даже не зная слова «социализм», являются сегодня социалистическими; они не признают другого знаме­ни, кроме того, которое им возвещает прежде всего их экономическое освобождение, и в тысячу раз охотнее от­ступились бы от всякого другого вопроса, но не от этого. Следовательно, только через социализм можно вовлечь их в политику, в настоящую политику.

Не достаточно ли сказанного, господа, чтобы убедить­ся, что нам непозволительно умолчать в своей программе о социализме и что такое умолчание обрекло бы все на­ше дело на бессилие? Провозгласив себя в нашей про­грамме республиканцами-федералистами, мы показали себя достаточно революционными, чтобы оттолкнуть от себя добрую часть буржуазии: ту, которая спекулирует на нищете и несчастьях народов, ухитряется извлекать выго­ду даже из великих бедствий, ныне более чем когда-либо постигающих народы. Если мы отставим в сторону эту деятельную, беспокойную, интриганскую, спекулятивную часть буржуазии, то у нас еще останется большинство бур­жуа: спокойных, предприимчивых, причиняющих иногда зло, но скорей по необходимости, чем по доброй воле, которые ничего так не желают, как быть освобожденны­ми от этой фатальной необходимости, ставящей их в по­стоянное враждебное отношение с рабочим народом и в то же время разоряющей их самих. Нельзя не отме­тить, что в настоящее время мелкая буржуазия, мелкая промышленность и мелкая торговля начинают бедство­вать почти так же, как и рабочие классы, и если так будет продолжаться, то это достойное уважения буржуазное большинство может скоро слиться по своему экономиче­скому положению с пролетариатом. Крупная торговля, крупная промышленность и в особенности крупная и бес­честная спекуляция давят его, пожирают, толкают в без­дну. Мелкая буржуазия становится все более революцион­ной, и ее идеи, остававшиеся долгое время реакционными, ныне, вследствие горьких уроков, начинают прояс­няться и обязательно разовьются в обратном направлении. Самые умные начинают понимать, что для честной бур­жуазии единственное спасение — в союзе с народом и что социальный вопрос касается ее в той же степени и таким же образом, в какой мере и как он касается народа.

Это постепенное изменение в воззрениях мелкой бур­жуазии Европы является фактом столь же утешитель­ным, сколь и неоспоримым. Но не надо обманываться: инициатива нового развития будет принадлежать народу, а не ей; на Западе — фабричным и городским рабочим; у нас, в России, в Польше и в большинстве славянских стран — крестьянам. Мелкая буржуазия сделалась слиш­ком трусливой, робкой, скептической, чтобы взять на себя какую-либо инициативу; она даст себя увлечь, но никого не повлечет за собой, ибо бедна на идеи и ей не хватает веры и страсти.

Та страсть, которая крушит препятствия и творит но­вые миры, есть только у народа. Итак, инициатива нового движения бесспорно будет принадлежать народу. И мы бы умолчали о народе? и мы бы ничего не сказали о соци­ализме, новой религии народа?

Но, скажут нам, социализм проявляет склонность к союзу с цезаризмом. Во-первых, это клевета; напротив, именно цезаризм, видя на горизонте появление грозной силы социализма, стремится завоевать его симпатии, чтобы эксплуатировать их на свой манер. Но не является ли это для нас лишней причиной устремить сюда свою энергию, чтобы не допустить этого чудовищного союза, плодом которого явилось бы, конечно, самое большое бедствие, угрожающее свободе мира?

Мы должны заняться этим, даже и не принимая в расчет всех практических мотивов, ибо социализм — это справедливость. Говоря о справедливости, мы подразумеваем не ту, которая заключена в кодексах и в римской юриспруденции, основанных в громадной степени на фактах насилия, силою же внедренных, освященных временем и благословением какой-либо, христианской или языческой, церкви и признанных т. о. за абсолютные принципы, из которых логически следует все остальное*, — мы говорим о справедливости, основывающейся единственно на созна­нии людей, на справедливости, которую вы найдете у каждого человека и даже в сознании детей и суть кото­рой передается одним словом: равенство.

* В этом отношении юридическая наука подобна теологии: одна исходит из реального, но несправедливого факта присвоения силой, завоевания; другая — из факта фиктивного и нелепого, божественного от­кровения как высшего принципа. Основываясь на этой абсурдности или на этой несправедливости, обе науки прибегают к самой строгой логике, чтобы построить, с одной стороны, теологическую, с другой — юридическую систему.

Эта всеобщая справедливость, которая, однако, благо­даря насильственным захватам и религиозным влияниям никогда еще не имела перевеса ни в политическом, ни в юридическом, ни в экономическом мире, должна по­служить основанием нового мира. Без нее нет ни свобо­ды, ни республики, ни благоденствия, ни мира! Итак, мы должны руководствоваться ею во всех наших решениях, дабы мы могли деятельно способствовать установлению мира.

Эта справедливость повелевает нам взять в свои руки дело народа, с которым до сих пор столь ужасно обращались, и потребовать для него вместе с политической свободой также экономическое и социальное освобождение.

Мы не предлагаем вам, господа, ту или иную социалистическую систему. Мы призываем вас снова провозгласить великий принцип Французской Революции: каждый человек должен иметь материальные и нравственные средства для развития всей своей человечности. Принцип этот, по нашему мнению, выражается в следующей про­блеме.

Организовать общество таким образом, чтобы, каждый индивидуум, мужчина или женщина, появляясь на свет, имел бы приблизительно равные возможности для развития различных способностей и для их применения в своей работе, создать такое устройство общества, которое сделало бы невозможным для всякого индивидуума, кто бы он ни был, эксплуатировать чужой труд и позволяло бы ему пользоваться общественным богатством, являющимся, в сущности, продуктом человеческого труда лишь в той мере, в какой он своим трудом непосредственно способствовал его созданию.

Полное осуществление этой задачи будет, конечно, делом столетий. Но история ее выдвинула, и отныне мы не можем оставлять ее без внимания, не обрекая себя на полное бессилие.

Добавим сразу, что мы решительно отклоняем всякую попытку социальной организации, которая, будучи дале­кой от самой полной свободы как индивидов, так и ассо­циаций, требовала бы какого-нибудь регламентирующего авторитета. Во имя свободы, которую мы признаем как единственную основу и единственный законный творче­ский принцип всякой организации, мы всегда будем про­тестовать против всего, что хоть сколько-нибудь будет по­хоже на государственный социализм и коммунизм.

Единственное, что, по нашему мнению, может и дол­жно сделать государство, это начать с постепенного изме­нения права наследования, с тем чтобы по мере возмож­ности упразднить его полностью. Право наследования, бу­дучи всецело созданием государства, одним из основных условий самого существования авторитарного и божественного государства, может и должно быть уничтожено свободой в государстве; другими словами, государство должно раствориться в обществе, свободно организованном на началах справедливости. Это право, по нашему мнению, необходимо упразднить, ибо, пока существует наследование, будет существовать наследственное экономиче­ское неравенство — не естественное неравенство индиви­дуумов, а искусственное неравенство классов; а оно всегда будет непременно порождать наследственное неравен­ство в развитии и культуре умов и останется источником и освящением всякого политического и социального нера­венства. Равенство исходного пункта в начале жизненного пути для каждого, при том, что это равенство будет зави­сеть от экономического и политического устройства об­щества, и с тем, чтобы каждый, независимо от разницы натуры, был бы дитя своих дел, — вот в чем состоит про­блема справедливости. По нашему мнению, единствен­ным наследником умирающих должен быть обществен­ный фонд воспитания и образования детей обоего пола, включая их содержание от рождения до совершенноле­тия. Добавим, что у нас, как у славян и русских, социаль­ной идеей, основанной на общем и традиционном для на­селения чувстве, является та, что земля, собственность всего народа, может быть во владении лишь тех, кто об­рабатывает ее собственными руками.

Мы убеждены, господа, что этот принцип справедлив, что он является существенным и обязательным условием всякой серьезной социальной реформы и что поэтому За­падная Европа непременно должна будет, в свою очередь, его признать и принять, несмотря на трудности, с которы­ми его осуществление может столкнуться в некоторых странах, например, во Франции. Там большинство крестьян уже пользуется земельной собственностью, но вско­ре большая часть этих самых крестьян не будет владеть почти ничем, вследствие той раздробленности земли, ко­торая неизбежна при политико-экономической системе, господствующей в настоящее время в этой стране. Мы ни­чего не предлагаем по этому вопросу, как и вообще мы воздерживаемся от всяких предложений, касающихся проблемы социальной науки и политики, ибо мы убежде­ны, что все эти вопросы должны стать в нашей газете предметом серьезного и глубокого обсуждения. Итак, мы ограничиваемся сегодня тем, что предлагаем вам сделать следующую декларацию:

«Убежденная в том, что серьезное осуществление в обществе свободы, справедливости и мира невозможно до тех пор, покуда огромное большинство населения остается лишенным всех благ, образования, низведенным до политического и социального ничто­жества и обреченным на фактическое, если не юридическое рабство, вследствие нищеты и необходимости работать без отдыха и досуга, производя все те богатства, которыми кичится сегодня мир, и получая столь малую их часть, что ее едва хватает для обеспечения хлеба насущного;

Убежденная в том, что для всей массы, населения, с которой обращались столь ужасно в течение столетий u no cue время, вопрос хлеба является вопросом интеллектуального освобождения, свободы и человечности;

Что свобода без социализма — это привилегия, несправедливость, и что социализм без свободы — это рабство и животное состояние;

Лига провозглашает необходимость коренной социальной и экономической реформы, которая имеет своей целью освобождение труда народа от ига капитала и собственников на основе са­мой строгой справедливости, не юридической, теологической и метафизической, а просто человеческой, на позитивной науке и самой полной свободе.

Она заявляет также, что страницы ее газеты будут широко открыты для всех серьезных дискуссий по экономическим и соци­альным вопросам, если только они будут воодушевлены искренним желанием самого полного освобождения народа как в материальном отношении, так и с точки зрения политической и ин­теллектуальной».

Изложив свои взгляды на Федерализм и Социализм, мы полагаем, господа, своей обязанностью рассмотреть вме­сте с вами еще третий вопрос, который мы считаем нераздельно связанным с двумя первыми вопросами, т. е. религиозный вопрос, и мы просим у вас позволения резюмировать все наши взгляды по этому вопросу в одном слове, которое покажется вам, быть может, варварским.