Михаил Бакунин
"Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке"
4. Религия
Ни одно
большое политическое и
социальное преобразование не
совершилось в мире без
сопровождения часто
предшествующего аналогичного
движения в религиозных и
философских идеях, направляющих
сознание как индивидов, так и
общества.
Разве, впрочем, не доказывает нам
история, что священники всех
религий, за исключением
преследуемых культов, всегда
были союзниками тирании? И разве
даже эти последние, борясь с
противными им властями и
проклиная их, не дисциплинировали
своих собственных верующих во
имя новой тирании? У умственного
рабства, каким бы оно ни было по
природе, всегда неизбежным
следствием будет политическое и
социальное рабство. В настоящее
время христианство во всех его
различных формах, а вместе с ним и
та доктринерская деистическая и
пантеистическая метафизика,
которая есть не что иное, как
плохо загримированная теология,
образуют огромное препятствие на
пути освобождения общества. И это
доказывается тем фактом, что все
правительства, все
государственные люди, все, кто
считает себя официально или
официозно пастырями народа и
огромное большинство которых в
настоящее время не являются
несомненно ни христианами, ни
даже деистами, но вольнодумцами,
такими, как г. Бисмарк, покойный
граф Кавур, покойный Муравьев-вешатель
и павший император Наполеон III,
не верящими ни в Бога, ни в
Дьявола, с явным интересом
оказывают тем не менее
покровительство всем религиям,
лишь бы эти религии учили, как,
впрочем, они все это делают,
смирению, терпению и подчинению.
Этот единодушный интерес
правителей всех стран к поддержанию
религиозного культа доказывает,
насколько необходимо в интересах
народа, чтобы он был опровергнут
и опрокинут.
Наряду с одновременно негативным
и позитивным вопросом об
освобождении и организации труда
на основах экономического
равенства, наряду с
исключительно негативным вопросом
об уничтожении политической
власти и ликвидации Государства
вопрос об уничтожении
религиозных идей и религиозных
культов есть один из наиболее
неотложных, ибо, пока религиозные
идеи не будут радикально
искоренены из представлений
народов, полная эмансипация
народа останется невозможной.
Для человека, разум которого
вознесся на современную высоту
науки, единство Вселенной или
действительного Сущего есть
отныне усвоенный факт. Но
невозможно отрицать тот факт,
который для нас представляется
настолько очевидным, что мы не
можем даже понять, что его можно
не знать, находится в явном
противоречии со всемирным
сознанием человечества, которое,
если отвлечься от различий форм,
в которых оно проявлялось в
истории, всегда единогласно
высказывалось за существование
двух различных миров: мира
духовного и мира материального,
мира божественного и мира
действительного. Начиная с
грубых фетишистов, которые
обожают в окружающей их среде
действие сверхъестественной
силы, воплощенной в каком-нибудь
материальном предмете, и кончая
самыми утонченными и наиболее
трансцендентальными
метафизиками, огромное
большинство людей, все народы
верили и верят еще и ныне в
существование какого-нибудь
надмирового божества.
Мне кажется поэтому срочным
полное решение следующего
вопроса:
Если человек, образует вместе с
мировой природой одно целое и
если он есть лишь материальный
продукт стечения бесконечных
материальных причин, то как могла
возникнуть, установиться и так
глубоко укорениться в
человеческом сознании идея
этого дуализма, предположение о
существовании двух
противостоящих миров, из которых
один – духовный, а другой –
материальный, один –
божественный, а другой – естественный?
Действие и беспрестанное
противодействие Целого на каждую
точку и каждой точки на Целое
составляют, как я уже сказал,
общий, верховный закон и даже
действительность этого
единственного в своем роде
Сущего, которое мы называем
Мирозданием и которое всегда
есть производитель и продукт.
Вечно активная, всемогущая,
источник и вечная равнодействующая
всего, что есть, что рождается,
действует и противодействует, а
затем умирает в ее недрах, эта
всемирная взаимосвязь, эта
взаимная причинность, этот
вечный процесс действительных,
как всеобщих, так и бесконечно
дробных превращений,
совершающихся в бесконечном
пространстве, природа создала
среди бесконечного числа других
миров нашу землю со всей
лествицей ее существ, начиная с
простейших химических
элементов, с первичных
образований материи со всеми ее
механическими и химическими
свойствами и кончая человеком.
Она их постоянно воспроизводит,
развивает, питает, сохраняет, а
затем, когда приходит их срок, а
часто даже до того, как он пришел,
она их разрушает или, скорее,
превращает в новые существа. Она,
следовательно, есть
Всемогущество, от которого нет ни
независимости, ни возможной
автономии, она – верховное сущее,
которое заключает в себе и
пронизывает своим
непреодолимым действием все
существование существ; и среди
живых существ нет ни одного,
которое не несло бы в себе
несомненно более или менее
развитого чувства или ощущения
этого верховного влияния и этой
безусловной зависимости. И это
ощущение и это чувство
составляют самое основу всякой
религии.
Как видно, религия, как и все
остальное у человека, имеет свой
первоисточник в животной жизни.
Нельзя сказать, что у какого-либо
животного, исключая человека,
есть определенная религия, так
как самая грубая религия
предполагает уже определенную
степень рефлексии, до которой ни
одно животное, кроме человека, не
поднялось. Но нельзя также
отрицать, что в существовании
всех животных без всякого
исключения имеются все, если
можно так выразиться,
материальные или инстинктивные
элементы, составные части
религии, за исключением ее
собственно идеальной стороны,
той даже стороны, которая должна
ее рано или поздно разрушить, –
мышления. В самом деле, каково
действительное существо всякой
религии? Это как раз чувство
безусловной зависимости
обычного индивида перед лицом
вечной и всемогущей природы.
Нам трудно наблюдать это чувство
и анализировать все его
проявления у животных низших
видов; однако мы можем сказать,
что инстинкт сохранения, который
обнаруживается даже в самых
бедных организациях, несомненно
в меньшей степени, чем в высших,
представляет собой лишь обычное
послушание, образующееся в
каждом животном под влиянием
этого чувства, которое есть не
что иное, как первое основание
религиозного чувства. У
животных, одаренных более полной
организацией и которые ближе к
человеку, оно проявляется гораздо
более ощутимым для нас образом,
например в инстинктивном и
паническом страхе, который
охватывает их при приближении
какой-нибудь большой
естественной катастрофы, такой,
как землетрясение, лесной пожар
или сильная буря, или же при
приближении какого-нибудь
свирепого хищного животного,
какого-нибудь лесного прусака".
И вообще можно сказать, что страх
– это одно из господствующих
чувств в животной жизни. Все
животные, живущие на свободе, –
пугливы, что доказывает, что они
живут в непрерывном
инстинктивном страхе, что у них
всегда есть чувство опасности, то
есть чувство всемогущего
влияния, которое их всегда и
везде преследует, пронизывает,
окружает. Эта боязнь, боязнь Бога,
сказали бы теологи, есть начало
послушания, то есть религии. Но у
животных она не становится
религией, так как им не хватает
той силы рефлексии, которая
фиксирует чувство и определяет
его объект и которая превращает
это чувство в отвлеченное
понятие, 'которое можно выразить
словами. Значит, было основание
утверждать, что человек
религиозен по природе, он им
является, как и все другие
животные; но только у него на
земле есть сознание своей
религии.
Говорят, что религия – это первое
пробуждение разума. Да, но в форме
неразумия. Религия, как я только
что сказал, начинается со страха.
И в самом деле, пробуждаясь при
первых лучах того внутреннего
солнца, которое называется
самосознанием, медленно, шаг за
шагом выходя из гипнотического
полусна, из того совершенно
инстинктивного существования,
которое он вел, когда находился
еще в состоянии чистой девственности,
то есть в животном состоянии;
родившись, между прочим, как
всякое животное, в страхе перед
тем внешним миром, который его
породил и который его уничтожает,
– у человека первым объектом его
рождающейся рефлексии неизбежно
должен был быть сам этот страх.
Можно даже допустить, что у
первобытного человека при
пробуждении его интеллекта этот
инстинктивный ужас должен был
быть более сильным, чем у других
животных, прежде всего потому,
что он рождается гораздо менее
вооруженным, чем другие, и его
детство длится дольше; затем
потому, что, едва зародившись и
еще не достигнув достаточной
степени зрелости и силы для того,
чтобы познавать и использовать
внешние предметы, эта самая рефлексия
сразу же должна была вырвать
человека из союза, из
инстинктивной гармонии, в
которой он, как сородич гориллы, и
до того, как его мысль
пробудилась, должен был
находиться вместе с остальной
частью природы. Первая рефлексия
изолировала его некоторым
образом в том внешнем мире,
который, став ему чуждым, должен
был ему представляться сквозь
призму его детского,
возбужденного и усиленного самим
действием этой начинающейся
рефлексии, воображения как
мрачная и таинственная сила,
бесконечно более враждебная и
более угрожающая, чем она была в
действительности.
Нам исключительно трудно, если не
сказать невозможно, отдать себе
точный отчет в первых
религиозных ощущениях и
представлениях дикого человека.
В своих подробностях они должны
были быть так же разнообразны,
как разнообразна была
собственная природа первобытных
народов, которые их испытывали и
постигали, как разнообразны были
климат, природа местностей и
другие определяющие
обстоятельства, в которых они
развивались. Но так как это были
прежде всего человеческие
ощущения и представления, они
должны были, несмотря на это
большое разнообразие в
подробностях, сводиться в
несколько простых тожественных
моментов общего характера,
которые не слишком сложно
зафиксировать. Каким бы ни было
происхождение различных
человеческих групп; какой бы ни
была причина анатомических
различий, существующих между
человеческими расами; пусть у
людей в качестве предка будут
единственный Адам-горилла, или
сородич гориллы, или, что более
возможно, они произошли от
нескольких предков, которых
природа создала независимо друг
от друга в различных точках
земного шара и в различные эпохи,
способность, которая составляет
и создает собственно
человеческое в человеке, –
рефлексия, сила отвлечения,
разум, то есть способность
сочетать идеи, – всегда и везде
остается одной и той же, так же
как законы, которые определяют ее
различные проявления таким
образом что ни какое
человеческое развитие не могло
бы совершиться вопреки этим
законам. Это дает нам право
думать, что главные стадии,
наблюдавшиеся на первом этапе
религиозного развития одного
народа, должны были
воспроизводиться на первом этапе
развития всех других
первобытных народов на земле.
Если судить по единодушным
сообщениям путешественников,
которые начиная с прошлого
столетия посещали острова
Океании, а также тех, кто в наши
дни проник в глубь Африки,
фетишизм должен быть первой
религией, религией всех диких
народов, наименее удаленных от
природного состояния. Но фетишизм
есть не что иное, как религия
страха. Он есть первое
человеческое выражение того
ощущения безусловной зависимости,
смешанное с инстинктивным ужасом,
которое мы находим в основе
всякой животной жизни и которое,
как я уже заметил, составляет
религиозное отношение со
всемогуществом природы
индивидов, относящихся даже к
самым низкоразвитым видам. Кто не
знает о влиянии, которое
оказывают, и впечатлении,
которое производят на все живые
существа такие великие явления
природы, как восход и заход
солнца, полнолуние, смена времен
года, чередование холода и жары
или же естественные катастрофы,
а также столь разнообразные и
взаимно разрушительные
отношения животных видов между
собой и с различными
растительными видами? Для
каждого животного все это
составляет совокупность условий
существования, характер, природу,
и у меня было уже почти искушение
сказать – особый культ; ибо у
животных, всех живых существ вы
обнаружите своего рода обожание
природы, смешанное со страхом и
радостью, надеждой и
беспокойством – радостью жить и
боязнью перестать жить, и оно как
чувство очень похоже на
человеческую религию. Не
преминут наличествовать здесь
также мольба и даже молитва.
Понаблюдайте за прирученной
собакой, вымаливающей ласку,
взгляд своего хозяина: разве это
не образ человека, преклоненного
перед своим Богом? Разве собака
посредством своего воображения и
посредством начальной
рефлексии, развитой в ней опытом,
не переносит естественное
всемогущество, во власти
которого она находится, на
своего хозяина, так же как
верующий человек переносит его
на своего Бога? В чем тогда
различие между религиозным
чувством собаки и религиозным
чувством человека? Это даже не
рефлексия, это степень рефлексии
или даже скорее это способность
ее фиксировать и постигать ее как
отвлеченную мысль, ее обобщать,
называя ее; человеческая речь
имеет ту особенность, что, будучи
неспособной называть действительные
вещи, вещи, которые
непосредственно воздействуют на
наши чувства, она выражает лишь
понятие о них или их отвлеченную
общность; и так как речь и
мышление – это две различные, но
неразделимые формы одного и того
же акта человеческой рефлексии,
эта последняя, фиксируя объект
животного ужаса и обожания или
первого культа человека, обобщает
его, превращает его, если можно
так выразиться, в абстрактное
сущее, стремясь назвать его по
имени. Предмет, действительно
обожаемый тем или тем индивидом,
всегда остается этим: этот камень,
этот кусок дерева, этот лоскут, а
не другой; но как только он
обозначен словом, он становится
отвлеченной общей вещью: камень,
кусок дерева, лоскут. Именно так
вместе с первым пробуждением
проявляющейся посредством речи
мысли начинается исключительно
человеческий мир, мир абстракций.
Эта способность отвлечения,
источник всех наших знаний и всех
наших идей, есть несомненно
единственное основание всех
человеческих освободительных
дел. Но первое пробуждение в
человеке этой способности не
порождает непосредственно
свободы.
Когда она начинает формироваться,
медленно высвобождаясь из
пеленок животной
инстинктивности, она проявляется
сначала не в форме осмысленной
рефлексии, имеющей сознание и
знание о своей собственной
деятельности, но в форме воображающей
рефлексии, не сознающей того, что
она делает, и по этой причине
всегда принимающей даже свои
собственные продукты за
действительные сущие, которым
она наивно приписывает
независимое существование,
предшествующее всякому
человеческому знанию, а себе
приписывает только ту заслугу,
что открыла эти продукты вне
самой себя. Этим способом
воображающая рефлексия человека
заселяет свой внешний мир
фантомами, которые ему кажутся
более опасными, более сильными,
более ужасными, чем
действительные окружающие его
существа; она освобождает
человека от естественного рабства,
во власти которого он находится,
лишь для того, чтобы тотчас снова
бросить его под иго в тысячу раз
более тяжелого и еще более
ужасного рабства – под иго
религии.
Именно воображающая рефлексия
человека превращает
естественный культ, элементы и
следы которого мы обнаружили у
всех животных, в человеческий
культ в элементарной форме
фетишизма. Мы видели животных,
инстинктивно обожающих великие
явления природы, которые
действительно оказывают на их
существование прямое и сильное
действие; но мы никогда не
слышали о животных, которые
обожают безвредный кусок дерева,
тряпку, кость или камень, тогда
как мы обнаруживаем этот культ в
первобытных религиях дикарей и
даже в католицизме. Как
объяснить эту аномалию, по
крайней мере по видимости столь
странную, что с точки зрения
здравого смысла и чувства
реальности вещей демонстрирует
нам человека как более низкое по
сравнению с самыми скромными
животными?
Эта нелепость есть продукт
воображающей рефлексии дикого
человека. Он не только чувствует,
как другие животные,
всемогущество природы, он делает
из него объект своей постоянной
рефлексии, он его фиксирует, он
пытается его локализовать и в то
же время он обобщает его, давая
ему какое-нибудь имя; он
превращает его в центр, вокруг
которого группируются все его
детские представления. Еще
неспособный охватить своей
мыслью мироздание, даже земной
шар, даже столь ограниченную
среду, в которой он родился и
живет, он ищет повсюду, где же
находится та всемогущая сила,
чувство которой, отныне
продуманное и закрепленное,
неотступно следует за ним? И
игрой, искажением своей
невежественной фантазии, которую
ныне нам было бы трудно объяснить,
он приписывает это всемогущество
куску дерева, тряпке, камню. Это –
чистый, самый религиозный
фетишизм, то есть самый нелепый
из религий.
За фетишизмом, а часто рядом с ним
идет культ колдунов. Это культ
если не гораздо более
рациональный, то по крайней мере
более естественный, который нас
меньше удивит, чем фетишизм. Мы к
нему более привыкли, так как еще и
ныне, даже в лоне той цивилизации,
которой мы так гордимся, нас
окружают колдуны: разве спириты,
медиумы, ясновидцы со своим
гипнотизмом, священники
католической, греческой и
римской Церкви, которые
претендуют на то, что с помощью
нескольких таинственных формул
могут заставить господа Бога
нисходить на воду и могут увидеть
даже, как он превращается в хлеб и
вино, все эти насильники над
подчиненным их волшебству
Божеством не такие же колдуны?
Правда, божество, обожаемое и
вызываемое нашими современными
колдунами, обогащенное
несколькими тысячами лет
человеческой экстравагантности,
намного сложнее, чем Бог
первобытного колдовства, так как
у последнего в качестве объекта
сначала было только, несомненно
уже закрепленное, но еще
малоопределенное, представление
о материальном Всемогуществе, у
которого не было никакого
другого атрибута, будь то
умственного или нравственного.
Различие добра и зла,
справедливости и несправедливости
тут еще неизвестно. Не знали о том,
что Всемогущество любит, что оно
ненавидит, что оно желает, чего
оно не желает: оно – не доброе и
не злое, оно – лишь Всемогущество.
Однако божественный характер
начинает уже вырисовываться: оно
– эгоистично, тщеславно, оно
любит похвалу, коленопреклонение,
смирение и жертвоприношения
людей, их обожание и их жертвы, и
оно преследует и жестоко
наказывает тех, «то не хочет
подчиняться: бунтовщиков,
гордецов, безбожников. Это, как
известно, – главное основание
божественной природы у всех
древних и современных богов,
созданных человеческим неразумием.
Разве было когда-либо в мире
существо более чудовищно
завистливое, тщеславное,
эгоистическое, мстительное, чем
Иегова евреев, ставший позднее
Богом-отцом христиан?
В культе первобытного колдовства
Бог, или неопределенное в
умственном и нравственном
отношении Всемогущество, появляется
сначала неотделимым от личности
колдуна: он сам есть Бог, как
фетиш. Но со временем для
действительного человека,
особенно для дикаря, который, не
имея никакого средства для того,
чтобы укрыться от нескромного
любопытства своих верующих,
остается с утра до вечера
открытым для их наблюдения, роль
сверхъестественного человека,
человека-Бога, становится
невозможной. Здравый смысл,
практический ум дикого племени,
который развивается, правда,
медленно, но постоянно опытом
жизни, несмотря на все
религиозные отклонения, приводит
к тому, что доказывает ему
практическую невозможность
положения, при котором
подверженный всем человеческим
слабостям и недугам человек был
бы Богом. И тогда колдун остается
для диких верующих существом
сверхъестественным, но только
на время, пока он управляем*. Но
кем управляем? Всемогуществом,
Богом. Значит, обычно Божество
находится вне колдуна. Где его
искать? Фетиш, Бог-вещь –
преодолен; колдун, человек-Бог –
тоже. В первобытные времена все
эти превращения совершались
несомненно веками. Дикий, но уже
продвинувшийся вперед, немного
развитый и обогащенный
традицией нескольких веков
человек ищет теперь Божество
довольно далеко от себя, но все
еще среди действительно
существующих существ: в лесу, на
горе, в реке, а позднее на солнце,
на луне, на небе. Религиозная
мысль начинает уже охватывать
Мироздание.
* Так же как католический
священник, который выступает
действительно святым лишь тогда,
когда он выполняет свои
кабалистические таинства; так же
как папа, который непогрешим,
пока он, вдохновленный Святым
Духом, определяет догматы веры.
Я уже сказал, что этого момента
человек мог достичь лишь по
истечении многих веков. Его
способности отвлечения, его
разум уже упрочились и развились
практическим знанием вещей и
наблюдением за их отношениями
или их взаимной причинностью, а
правильное чередование одних и
тех же явлений дало ему первое
понятие о некоторых естественных
законах. Он начинает
интересоваться совокупностью
фактов и их причин. В то же время
он начинает познавать самого
себя и благодаря этому – ту силу
отвлечения, которая позволяет
ему рассматривать себя как
объект; он отделяет свое внешнее
и живое сущее от своего думающего
сущего, свое внешнее от своего
внутреннего, свое тело от своей
души; и так как у него нет ни
малейшего представления о
естественных законах и так как он
не ведает даже по названию эти
науки, к тому же совершенно
современные, называющиеся
психологией и антропологией, он
совершенно ослепляется этим
открытием в самом себе своего
собственного ума и, естественно,
по необходимости воображает себе,
что его душа, этот продукт его
тела, напротив, есть его начало и
причина. Но как только он
различил в самом себе Внутреннее
и Внешнее, духовное и
материальное, он так же по
необходимости переносит это
различие на своего Бога: он
начинает искать невидимую душу в
видимой Вселенной. Таким
образом должен был родиться
религиозный пантеизм индийцев.
На этом пункте мы должны
остановиться, так как именно
здесь начинается собственно
религия в полном значении этого
слова, а вместе с нею также
теология и метафизика. До этого
момента религиозное воображение
человека, находящегося во власти
закрепленного представления о
неопределенном и неуловимом
Всемогуществе, естественно,
протекало при его поиске путем
экспериментального наблюдения,
сначала в наиболее близких
объектах, в фетишах, затем в
колдунах, а еще позднее – в
великих явлениях природы и,
наконец, в звездах, но при этом
оно всегда связывалось с каким-либо
действительным и видимым
объектом, каким бы удаленным он
ни был. Теперь человек
поднимается до идеи Бога-Вселенной,
до абстракции. До сих пор все его
Боги были отдельными и
ограниченными Существами,
находящимися среди многих других
не божественных, не всемогущих,
но тем не менее действительно
существующих существ. Теперь он
впервые ставит вопрос о
всемирном Божестве: о Существе
существ, субстанции, творящей
все ограниченные и отдельные
существа, о мировой душе, о
Великом Целом. Вот здесь и
начинается настоящий Бог, а
вместе с ним и настоящая Религия.