Михаил Бакунин
"Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке"
5. Философия. Наука.
Теперь
мы должны изучить способ,
посредством которого человек
пришел к этому результату, с тем
чтобы распознать по его
историческому происхождению
истинную природу Божества. И
сначала первый вопрос, который
представляется следующим
образом: не является ли Великое
Целое пантеистической религии
абсолютно тем же, что и единое
Сущее, которое мы назвали Мировой
Природой?
И да и нет. Да, ибо две системы –
система пантеистической религии
и научная, позитивистская
система – охватывают ту же самую
Вселенную. Нет, ибо они
охватывают ее совершенно
различным образом.
Что такое научный метод? Это
реалистический метод по
преимуществу. Он идет от
подробностей к совокупности, от
установления, изучения фактов к
их сравнению, к идеям; при этом
идеи суть лишь точное изложение
отношений координации,
последовательности и действия
или взаимной причинности,
которые действительно
существуют между
действительными вещами и
действительными явлениями; их
логика есть не что иное, как
логика вещей. Так как в
историческом развитии человеческого
ума положительная наука
появляется после теологии и
после метафизики, человек
приходит к науке уже
подготовленным и значительно
испорченным своего рода отвлеченным
воспитанием. Значит, он привносит
много отвлеченных идей,
выработанных как теологией, так и
метафизикой, – идей, которые для
первой были предметами слепой веры,
для второй – предметами
трансцендентных спекуляций и
игры более или менее искусных
слов, объяснений и доказательств,
которые, безусловно, ничего не
объясняют и не доказывают,
потому что они образовались вне
какого-либо действительного
экспериментирования и потому что
у метафизики нет никакой другой
гарантии для самого
существования объектов, над
которыми она размышляет, кроме
заверений или императивного
мандата теологии.
Человек, который прежде был
теологом и метафизиком, но устал
и от теологии и от метафизики по
причине бесплодности их
результатов в теории, а также по
причине их столь пагубных
последствий на практике,
естественно, привносит эти идеи в
науку; но он привносит их не как
определенные принципы, которые
как таковые должны служить ему
отправным пунктом; он привносит
их как вопросы, которые наука
должна решить. Он приходит к
науке только потому, что сам он
начал их как раз ставить под
сомнение. И он сомневается в них,
так как длительный опыт теологии
и метафизики, которые создали эти
идеи, доказал ему, что ни та ни
другая не дают никакой серьезной
гарантии действительности их
творений. То, в чем он сомневается
и что он в первую очередь
отбрасывает, – это не столько эти
творения, эти идеи, сколько
методы, пути и средства, которыми
теология и метафизика их создала.
Он отбрасывает систему
откровения и верование теологов
в абсурд, потому что это абсурд*
и он не хочет больше поддаваться
деспотизму священников и кострам
Инквизиции. Он отбрасывает
метафизику главным образом
потому, что она, приняв без какой-либо
критики или с иллюзорной, слишком
снисходительной, легкой
критикой идеи творения, основные
идеи теологии: идеи Мироздания,
Бога, души или ума, отделенного от
материи, – построила на этих
данных свои системы, и, приняв нелепость
за отправную точку, она по
необходимости и всегда приходила
к нелепости. Значит, то, что
человек ищет прежде всего, выйдя
из теологии и метафизики, это –
истинно научный метод, метод,
который дает ему полную
уверенность в действительности
вещей, над которыми он размышляет.
*Credo quia absurdum (Тертуллиан).
Но для человека нет никакого
другого средства, чтобы убедиться
в несомненной действительности
вещи, явления или факта, кроме как
действительная встреча с ними, их
установление, познание в их
собственной целостности, без
какой-либо примеси фантазий,
предположений и прибавлений
человеческого разума. Значит,
опыт становится основой науки. В
данном случае речь идет не только
об опыте одного человека. Никакой
человек, сколь бы умным, сколь бы
любознательным, сколь бы
счастливо одаренным он ни был во
всех отношениях, не может все
видеть, все встретить, все лично
испытать. Если бы знание каждого
ограничивалось бы своим
собственным личным опытом, было
бы столько наук, сколько есть
людей, и каждая наука умирала бы
вместе с каждым человеком. И не
было бы науки.
Значит, основой для науки
является коллективный опыт не
только всех современных людей, но
также и всех прошлых поколений.
Но наука не принимает никакого
свидетельства без критики.
Прежде чем принять свидетельство
современника или того, кто им уже
не является, я должен, если только
я не хочу ошибиться, сначала
осведомиться о характере и
природе, а также о состоянии
разума этого человека, о его
методе. Я должен прежде всего
удостовериться, что этот человек
был честным человеком,
отвергающим ложь, с добрыми
намерениями и со рвением ищущим
истину; что он не был ни фантазером,
ни поэтом, ни метафизиком, ни
юристом, ни тем, кого называют
человеком политическим,
заинтересованным в политической
лжи, и что таковым его считало
громадное большинство его
современников. Есть люди,
например, которые очень умны,
очень просвещенны, свободны от
всяких предрассудков и всяких
фантастических предубеждений, у
которых, одним словом,
реалистический ум, но которые,
будучи слишком ленивыми для
того, чтобы потрудиться над
установлением существования и
действительной природы вещей,
предполагают их, изобретают их.
Так делают статистики в России.
Естественно, что свидетельство
этих людей ничего не стоит. Иначе
обстоит дело с людьми также очень
умными и слишком честными для
того, чтобы лгать и уверять о
вещах, в которых они не уверены,
но ум которых находится под игом
либо метафизики, либо религии,
либо какого-нибудь
идеалистического предубеждения.
Свидетельство этих людей, по
крайней мере относящееся к
предметам, которые близко
касаются их навязчивой идеи,
также должно быть отброшено, так
как они имеют несчастье всегда
попадать пальцем в небо. Но если
человек соединит с большим
реалистическим разумом, развитым
и настоящим образом
подготовленным наукой,
преимущество в одно и то же время
скрупулезного и усердного
исследователя действительности
вещей, его свидетельство
становится ценным.
И еще: не должен ли я всегда
принимать его свидетельство
критично? И в чем состоит эта
критика? В сравнении вещей,
которые он мне обрисовывает, с
результатами моего собственного
личного опыта. Если его
свидетельство гармонирует с ним,
у меня нет никаких оснований
отбрасывать это свидетельство, и
я принимаю его как новое
подтверждение того, что я признал
сам; но если это свидетельство
противно моему опыту, то должен
ли я отбросить его, не
осведомляясь о том, кто из нас двоих
прав, он или я? Отнюдь нет. Я знаю
по опыту, что мой эксперимент с
вещами может быть ошибочным.
Значит, я должен сравнить его
результаты с моими и подвергнуть
их новым наблюдениям и
экспериментам. При необходимости
я прибегаю к посредничеству и
экспериментам третьего и многих
других наблюдателей, серьезный
научный характер которых внушает
мне доверие, и я прихожу
посредством модификаций либо моих,
либо его результатов, иногда не
без большого труда, к общему
убеждению. Но в чем состоит опыт
каждого? В свидетельстве его
чувств, направляемых его разумом.
Самостоятельно я не принимаю
ничего, чего бы я материально не
встретил, не увидел, не услышал и
при необходимости не потрогал
пальцами. Для меня лично это –
единственное средство удостовериться
в действительности вещи. И я верю
только в свидетельства тех, кто
действует непременно таким же
образом.
Из этого следует, что наука
основана прежде всего на координации
массы современных и прошлых
личных опытов, постоянно
подвергаемых строгой взаимной
критике. Нельзя представить
себе более демократической
основы, чем эта. Это определяющая
и первая основа, и всякое
человеческое познание, которое в
конечном счете на ней не покоится,
должно быть исключено, как
лишенное всякой достоверности и
всякой научной ценности. Однако
наука не может остановиться на
этой основе, которая дает ей
сначала лишь бесчисленное
множество фактов самой различной
природы, должным образом установленных
бесчисленным количеством личных
наблюдений и экспериментов.
Наука в собственном смысле
начинается лишь с понимания
вещей, явлений и фактов. Понять
вещь, действительность которой
сначала была должным образом
установлена (что всегда забывали
делать теологи и метафизики), –
значит открыть, распознать и
установить этим эмпирическим
способом, которым пользовались
для того, чтобы удостовериться
сначала в ее действительном
существовании, все ее свойства,
то есть все ее как прямые, так и
косвенные отношения со всеми другими
существующими вещами, что значит
определить различные способы ее
действительного воздействия на
все то, что остается вне ее.
Понять явление или факт – значит
открыть и установить
последовательные фазы его
действительного развития, то
есть распознать его естественный
закон.
Эти установления свойств и эти
открытия естественных законов
также имеют сначала своим
единственным источником
наблюдения и эксперименты,
действительно проведенные тем
или другим лицом или даже многими
лицами одновременно. Но сколь бы
значительным ни было их число,
пусть все они будут знаменитыми
учеными, наука принимает их
свидетельство лишь при том
главном условии, что в то же самое
время, когда они объявляют
результаты своих исследований,
они должны также представить
исключительно подробный и точный
отчет о методе, которым они
пользовались, а также о
наблюдениях и экспериментах,
которые они провели, чтобы прийти
к ним; все это необходимо сделать
так, чтобы все люди, которые интересуются
наукой, могли бы самостоятельно
повторить, следуя тому же методу,
эти же наблюдения и эти же
эксперименты; лишь тогда, когда
новые результаты будут таким
образом проверены и получены
многими новыми наблюдателями и
экспериментаторами, они обычно
рассматриваются как окончательные
завоевания науки. При этом часто
случается, что новые наблюдения
и эксперименты, проведенные
другим методом и под иным углом
зрения, ниспровергают или
существенно изменяют эти первые
результаты. Нет ничего так же
антипатичного для науки, как
вера, и только критика всегда
имеет в ней последнее слово.
Только она, представительница
великого принципа бунта в науке,
есть строгая и неподкупная хранительница
истины.
Так последовательно, трудом
столетий, понемногу устанавливается
в науке система истин, или
всеобщепризнанных естественных
законов. Раз установленная и
постоянно сопровождаемая самым
подробным изложением методов,
наблюдений и экспериментов, а
также историей исследований и
проявлений, с помощью которых
она была установлена, так чтобы
всегда имелась возможность
подвергнуть новому контролю и
новой критике, эта система
становится отныне вторым основанием
науки. Она служит отправным
пунктом для новых исследований,
которые по необходимости
развивают ее и обогащают новыми
методами.
Мир, несмотря на бесконечное
разнообразие входящих в него
сущих, – един. Человеческий ум,
принимающий его за объект и
стремящийся распознать и понять
его, также един или тожественен,
несмотря на бесчисленное
множество различных, настоящих и
бывших человеческих существ,
которыми он представлен. Это
тожество доказывается тем
бесспорным фактом, что если
только человек думает, то, какой
бы ни была его среда, его природа,
его раса, его социальное
положение и степень его
умственного и нравственного
развития, даже тогда, когда он
несет бред и вздор, его мысль
всегда развивается по одним и тем
же законам; и именно в этом,
несмотря на огромное
разнообразие возрастов, климатов,
рас, наций, социальных положений
и индивидуальных особенностей
природы, состоит великое
единство человеческого рода.
Следовательно, наука, которая
есть не что иное, как познание и
понимание мира человеческим умом,
также должна быть единой.
Она, бесспорно, едина. Но,
огромная, как мир, она превышает
умственные способности одного
человека, будь он самым умным из
всех. Никто не способен охватить
ее одновременно в ее всеобщности,
а также в ее бесконечных, хотя и
по-разному, частностях. Тот, кто
хотел бы остановиться только на
общности, игнорируя частности,
впал бы тем самым в метафизику и в
теологию, ибо научная общность
отличается как раз от метафизических
и теологических общностей тем,
что она устанавливается не
отвлечением от всех частностей,
как делают две последние, но,
напротив, только путем
координации частностей. Это
великое научное Единство
конкретно: это единство в бесконечном
разнообразии; теологическое и
метафизическое Единство –
отвлеченно: это единство в
пустоте. Чтобы охватить научное
Единство во всей его бесконечной
действительности, нужно было бы
иметь возможность познать в
частностях все сущие, прямые и
косвенные естественные
отношения которых образуют
Мироздание, что, очевидно,
превосходит способности
человека, поколения,
человечества в целом.
Желая охватить всеобщность науки,
человек останавливается,
раздавленный бесконечно великим.
Но, отказываясь от частностей в
науке, он встречается с другим
пределом, а именно с бесконечно
малым. Впрочем, действительно он
может распознать только то,
действительное существование
которого засвидетельствовано
ему его чувствами, а его чувства
могут постигнуть лишь
бесконечно малую часть
бесконечного Мироздания: земной
шар, солнечную систему, самое
большее ту часть небесного свода,
которая видна с земли. Все это
составляет в бесконечном
пространстве лишь незаметную
точку.
Теологи и метафизики тотчас
предусмотрели бы из этого
вынужденного и по необходимости
вечного незнания рекомендации
для своих бредней или снов. Но
наука гнушается этого
тривиального утешения, она
ненавидит эти иллюзии, сколь
смешные, столь и опасные. Когда
она вынуждена остановить свои
исследования за отсутствием
средств для их продолжения, она
предпочитает сказать: «Я не знаю»,
нежели представлять как истины
гипотезы, поверка которых
невозможна. Наука сделала даже
больше: она с безукоризненной
уверенностью поднялась до
доказательства нелепости и
ничтожества всех теологических и
метафизических концепций; но она
их разрушила не для того, чтобы
заменить их новыми нелепостями.
Дойдя до своего предела, она
честно скажет: «Я не знаю», но
никогда не будет делать никакого
вывода из того, чего не будет
знать.
Мировая наука есть,
следовательно, идеал, который
человек никогда не сможет
осуществить. Человек всегда
будет вынужден
довольствоваться наукой о его
мире, распространяя последнюю
самое большее на звезды, которые
он может видеть, и всегда он будет
знать из этого довольно мало.
Действительная наука охватывает
лишь солнечную систему, особенно
наш земной шар и все то, что
рождается и происходит на нем. Но
даже в этих границах наука
слишком огромна, чтобы ее могли
охватить один человек или даже
одно поколение, тем более что, как
я уже заметил, частности этого
мира теряются в бесконечно малом,
а его разнообразие не имеет точно
определимых границ.
Эта невозможность охватить одним
взглядом огромную совокупность
и бесконечные частности видимого
мира дала основание для деления
единой и неделимой, или общей,
науки на множество частных наук;
это деление тем более естественное
и необходимое, что оно
соответствует различным
порядкам, которые действительно
существуют в мире, а также
различным точкам зрения, под
которыми человеческий ум
вынужден, если так можно
выразиться, рассматривать их:
Математика, Механика,
Астрономия, Физика, Химия,
Геология, Биология и Социология,
включая историю развития
человеческого вида, – таковы
главные деления, которые
установились в науке, если можно
так выразиться, сами по себе.
Каждая из этих частных наук в
своем историческом развитии
создала и принесла с собой метод
исследования и установления
вещей и фактов, метод дедукций и
заключений, которые ей присущи
если не всегда исключительно, то
по крайней мере в частности. Но
все эти различные методы имеют
одно, и даже первое, основание,
сводящееся в конечном счете к
личному и действительному установлению
чувствами вещей и фактов, и все
они, в пределах человеческих
способностей, имеют целью
построение мировой науки,
понимание единства,
действительной всеобщности
миров, научное воссоздание
великого Целого, Мироздания.
Но не находится ли эта цель,
которую я только что назвал, в
вопиющем противоречии с
очевидной невозможностью для
человека смочь когда-либо
осуществить ее? Да, несомненно, но,
однако, человек не может от нее
отказаться и никогда от нее не
откажется. Огюст Конт и его
ученики напрасно проповедовали
нам кротость и покорность.
Человек никогда не станет
кротким и не покорится. Это
противоречие находится в природе
человека, и особенно в природе
нашего ума: вооруженный
огромной силой отвлечения, он не
признаёт и никогда не признает
никаких пределов для своей
властной, страстной
любознательности, алчущей все
узнать и все охватить. Ему
достаточно сказать: «Ты не
пойдешь по ту сторону», чтобы он
со всей силой этой
любознательности, раздраженной
препятствием, устремился по ту
сторону. В этом отношении господь
Бог Библии оказался намного
предусмотрительнее, чем г. Огюст
Конт и его ученики-позитивисты;
высказав несомненное пожелание,
чтобы человек съел запретный
плод, он запретил ему его есть.
Эта неумеренность, это
неповиновение, этот бунт
человеческого ума против всякого
навязанного предела либо во имя
господа Бога, либо во имя науки
составляют его честь, тайну его
силы и его свободы. Именно
домогаясь невозможного, человек
всегда осуществлял и распознавал
возможное, а те, которые
благоразумно ограничились тем,
что казалось им возможным,
никогда не продвинулись вперед
ни на один шаг. Впрочем, перед
лицом огромной карьеры, проделанной
человеческим умом в течение
примерно трех тысяч лет,
известных истории, кто осмелился
сказать, что через три, пять,
десять тысяч последующих лет
станет возможным и невозможным.
Эта тенденция к вечно
неизвестному столь в человеке
непреодолима, она столь глубоко
присуща нашему уму, что, если вы
закроете ему научный путь, он,
чтобы удовлетворить его, откроет
себе новый путь, путь мистический.
И надо ли приводить другие
примеры, чем пример знаменитого
основателя позитивной
философии, самого Огюста Конта,
который закончил, как известно,
свою великую философскую карьеру
тем, что выработал систему очень
мистической «позитивной»
политики. Я очень хорошо знаю, что
некоторые из его учеников
приписывают это последнее
творение выдающегося ума,
который можно рассматривать,
после Гегеля или скорее рядом с
ним, как самого крупного философа
нашего столетия, досадной
аберрацией, обусловленной
большими несчастиями, и особенно
скрытым и беспощадным
преследованием патентованных
ученых и академиков,
естественных врагов всякой новой
инициативы и всякого великого
научного открытия*.
* Можно было бы сказать, что
ученые хотели ему доказать a
posteriori, как мало способны
представители науки управлять
миром и что только наука, а не
ученые, ее жрецы, призваны
управлять им.
Но, оставляя в стороне эти
случайные причины, от которых –
увы! – не избавлены самые великие
гении, можно доказать, что
система позитивной философии
Огюста Конта открывает дверь
мистицизму.
Позитивная философия никогда еще
не утверждала себя открыто как
атеистическая. Я очень хорошо
знаю, что атеизм – во всей ее
системе; что эта система, система
действительной науки, покоясь по
сути дела на имманентности
естественных законов, исключает
возможность существования Бога,
как существование Бога
исключало бы возможность этой
науки. Но никто из признанных
представителей позитивной
философии, начиная с ее
основателя Огюста Конта, никогда
не пожелал сказать это открыто.
Знают ли они это сами, или же они
еще не были уверены в этом пункте?
Мне кажется, очень трудно
допустить их незнание в пункте
столь решающего значения для
всей позиции науки в мире, тем
более что в каждой строчке,
которую они писали, чувствуется,
как проявляется отрицание Бога,
атеизм. Я думаю, что было бы,
следовательно, более
справедливым обвинять их добрую
волю или, если говорить более
вежливо, объяснять их молчание их
политическим, одновременно
консервативным инстинктом. С
одной стороны, они не хотят
ссориться ни с правительствами,
ни с лицемерным идеализмом
правящих классов, которые с
большим основанием
рассматривают атеизм и
материализм как мощные орудия
революционного разрушения, очень
опасные для современного
порядка вещей. Может быть, именно
благодаря этому осторожному
молчанию и этой двусмысленной
позиции, занятой позитивной
философией, она смогла
внедриться в Англию – страну, где
религиозное лицемерие
продолжает еще оставаться
социальной силой и где атеизм еще
ныне рассматривается как
общественное преступление*.
Известно, что в этой стране политической
свободы социальный деспотизм
огромен. Разве в первой половине
этого века великий поэт Шелли,
друг Байрона, не вынужден был
эмигрировать и не был лишен
своего ребенка только из-за этого
атеистического преступления!
Нужно ли после этого удивляться,
что такие выдающиеся люди, как
Бокль, г-н Стюарт Милль, г-н
Герберт Спенсер, с радостью
воспользовались возможностью,
предоставленной им позитивной
философией, для того, чтобы
примирить свои научные
исследования с религиозным
ханжеством, деспотически
навязываемым английским
общественным мнением всякому,
кто составляет часть этого
общества!
* Джентльменом там выступают
только при условии посещения
церкви. Воскресенье в Англии –
это истинный день публичного
лицемерия. Будучи в Лондоне, я
испытал истинное отвращение,
видя, как много людей, ни в коей
мере не беспокоясь о Господе Боге,
важно шествуют в церковь со
своими prayer-books в руках, силясь
спрятать глубокую скуку под
видом смирения и раскаяния. В их
оправдание нужно сказать, что,
если бы они не ходили в церковь и
посмели бы признать свое
безразличие к религии, они были
бы не только очень плохо приняты
в аристократическом и буржуазном
обществе, но и еще рисковали бы
быть покинутыми их слугами. Одна
горничная взяла расчет у одной
моей знакомой русской семьи в
Лондоне по такому двойному
основанию: «Потому что мсье и
мадам никогда не ходили в церковь
и потому что кухарка не носила
кринолина». Только рабочие в
Англии, к великому отчаянию
правящих классов и их
проповедников, осмеливаются открыто,
публично отбрасывать
божественный культ. Они
рассматривают этот культ как
аристократический и буржуазный
институт, противный делу освобождения
пролетариата. Я не сомневаюсь,
что в основе исключительного
рвения, которое ныне начинают
проявлять правящие классы к делу
народного образования, лежит
тайная надежда протащить
контрабандой в массу пролетариата
некоторые из этих лживых
религиозных измышлений,
усыпляющих народы и
обеспечивающих их спокойную
эксплуатацию. Напрасные расчеты!
Народ приобретет образование, но
он оставит религию тем, кто будет
в ней нуждаться для того, чтобы
утешать себя перед лицом своего
неминуемого поражения. У народа
есть своя религия—это религия
будущего триумфа всеобщей
справедливости, всеобщей свободы,
всеобщего равенства, всеобщей
солидарности на земле
посредством всеобщей и
социальной революции.
Правда, французские позитивисты
с гораздо меньшей покорностью и
меньшим терпением переносят это
навязанное им иго, и они совсем не
обольщаются, когда видят, что их
так компрометируют их собратья
английские позитивисты. Поэтому
они не упускают возможности
время от времени протестовать,
причем достаточно энергично,
против союза, который английские
позитивисты предлагают
заключить во имя положительной
науки с безобидными,
недогматическими, но неопределенными
и очень смутными религиозными
стремлениями, каковы ныне обычно
суть всякие теоретические
стремления привилегированных
классов, утомленных и изнуренных
слишком долгим наслаждением
своими привилегиями. Французские
позитивисты энергично
протестуют против любого
взаимодействия с теологическим
умом, – взаимодействия, которое
они отвергают как бесчестие. Но
если они рассматривают как
оскорбление подозрение в том, что
они могли бы заключить с теологическим
умом полюбовное соглашение, то
почему они продолжают
провоцировать это подозрение
своими недомолвками? Им было бы
очень легко покончить со всеми
этими двусмысленностями,
открыто провозгласив себя тем,
кем они являются в действительности,
то есть материалистами и
атеистами. До сих пор они не
соизволили сделать это, и, так как
они боялись обрисовать свою
настоящую позицию точнейшим и
яснейшим образом, они по-прежнему
предпочитали объяснять свое мышление,
быть может, гораздо более
научными, но гораздо менее ясными,
чем эти простые слова,
разглагольствованиями. Но именно
этой пугающей их ясности они не
хотят любой ценой. И объясняется
это двойной причиной.
Конечно, никто не будет ставить
под сомнение ни нравственное
мужество, ни личную
добросовестность выдающихся
умов, представляющих ныне во
Франции позитивизм. Но позитивизм
– это не только свободно
исповедуемая теория; в то же
время это – политическая и
вместе с тем священническая секта.
Стоит только внимательно
прочитать «Курс положительной
философии» Огюста Конта, и
особенно конец третьего тома, а
также три последних тома, чтение
которых г-н Литтре в своем
предисловии особенно
рекомендует рабочим*, как можно
обнаружить, что главная
политическая забота знаменитого
основателя позитивизма состояла
в создании нового, на этот раз не
религиозного, но научного
духовенства, призванного отныне,
по его мнению, управлять миром.
Огромное большинство людей,
считает Огюст Конт, не способно к
самоуправлению. Почти все,
говорит он, непригодны для
умственного труда, не потому, что
они невежественны и что их
повседневные заботы помешали им
приобрести навык к мышлению, но
потому, что так их создала
природа: у большинства индивидов
задняя часть мозга,
соответствующая, согласно
системе Галла, наиболее общим,
но вместе с тем наиболее грубым
инстинктам животной жизни,
гораздо более развита, чем
передняя часть, в которой
находятся собственно умственные
органы. Отсюда следует, во-первых,
что презренное большинство
совершенно не призвано
пользоваться свободой, так как
эта свобода должна по
необходимости всегда приводить к
достойной сожаления духовной
анархии, и, во-вторых, это
большинство всегда испытывает,
к большому счастью для общества,
инстинктивную потребность к
подчинению. К большому также
счастью, всегда находятся
несколько человек, которые
получили от природы задание
командовать этой массой и
подчинять ее спасительной как
духовной, так и мирской
дисциплине. Некогда, до необходимой,
но достойной сожаления революции,
которая вот уже три столетия
изводит человеческое общество,
этот долг верховного
командования лежал на
клерикальном духовенстве, к
которому Огюст Конт испытывает
почтение, искренность которого
представляется мне достойной
исключительного уважения. На
другой день после той самой
революции этот долг будет
возложен на научное духовенство,
на академии ученых, которые
установят для наивысшего блага
человечества новую дисциплину и
очень крепкую власть.
* «Предисловие ученика». «Курс
положительной философии Огюста
Конта», изд. 2-е, с. XLIX14.
Таково политическое и социальное
кредо, которое Огюст Конт завещал
своим ученикам. Из него для них
следует необходимость
подготовиться для достойного
выполнения столь высокой миссии.
Как у людей, знающих о том, что
рано или поздно они будут
призваны управлять, у них есть
инстинкт сохранения и почтения
ко всем существующим правлениям;
для них это тем более легко
делать, что, будучи по-своему
фаталистами, они рассматривают
все, даже самые негодные,
правления в качестве не только
необходимых, но еще и
спасительных переходных стадий
в историческом развитии
человечества*. Как видно,
позитивисты – это люди комильфо,
а не скандалисты. Они ненавидят
революции и революционеров. Они
не хотят ничего разрушать, и,
будучи уверены, что их час придет,
они спокойно ждут, что противные
им вещи и люди разрушатся сами
собой. В ожидании они mezza voce ведут
настойчивую пропаганду,
притягивая к ней более или менее
доктринерские и
антиреволюционные натуры,
которые они находят среди учащейся
молодежи Политехнической школы и
Медицинской школы, не гнушаясь
иногда снизойти также до «промышленных
мастерских», с тем чтобы посеять
там ненависть к «смутным,
метафизическим и революционным
взглядам» и, естественно, более
или менее слепую веру в
политическую и социальную систему,
выдвигаемую положительной
философией. Но они очень
остерегаются того, чтобы
возбудить против них
консервативные инстинкты
правящих классов и в то же время
пробудить слишком откровенной
пропагандой своего атеизма и
материализма разрушительные
страсти масс. Они говорят об этом
во всех своих сочинениях, но так,
чтобы их могли услышать только
немногие из их избранников.
* Я также рассматриваю все, что
произошло, и все, что происходит в
действительности как в
естественном, так и в социальном
мире, как необходимое следствие
естественных причин. Но я далек
от мысли о том, что все, что
необходимо или фатально, есть
добро. Порыв ветра только что
вырвал с корнем дерево. Это –
необходимо, но совершенно не есть
добро. Политика Бисмарка по
видимости восторжествовала на
протяжении некоторого времени в
Германии и в Европе. Этот триумф
– необходим, так как он есть
фатальное следствие многих
действительных причин, но он ни в
коей мере не спасителен ни для
Европы, ни для Германии.
Я же, не будучи ни позитивистом,
ни кандидатом в какое-либо
правительство, но являясь франк-революционером-социалистом,
не нуждаюсь в том, чтобы
останавливаться перед такими
соображениями. Значит, я буду
бить стекла и постараюсь
поставить все точки над «i».
Позитивисты никогда прямо не
отрицали возможность существования
Бога; они никогда не говорили
вместе с материалистами,
опасную и революционную
солидарность с которыми они
отвергают: Бога нет, и его
существование совершенно невозможно,
так как оно несовместимо с
нравственной точки зрения с
имманентностью, или, говоря еще
более ясно, с самим даже
существованием справедливости, а
с материальной точки зрения – с
имманентностью, или
существованием естественных
законов или каким-либо порядком в
мире; оно несовместимо даже с
самим существованием мира.
Эта столь очевидная, столь
простая истина, которую, как я
полагаю, достаточно развернул в
данном сочинении, составляет
отправной пункт научного
материализма. Сначала это только
негативная истина. Она еще ничего
не утверждает, она представляет
собой лишь необходимое,
окончательное и мощное
отрицание того пагубного
исторического призрака, который
создало воображение первобытных
людей и который уже четыре или
пять тысяч лет давит на науку, на
свободу, на человечность, на
жизнь. Вооруженные этим
непреодолимым и неопровержимым
отрицанием, материалисты
застрахованы от возврата всех,
старых и новых, божественных
призраков, и никакой английский
философ не придет к ним с
предложением о союзе с каким-либо
религиозным непознаваемым*. А
французские позитивисты
убеждены в этой негативной
истине, да или нет? Несомненно,
они убеждены, и так же энергично,
как и сами материалисты. Если бы
это было не так, они должны были
бы отказаться от самой
возможности науки, так как они
лучше, чем кто-либо, знают, что
согласование между естественным
и сверхъестественным совершенно
невозможно и что та
имманентность сил и законов, на
которой они основывают всю свою
систему, в самой себе прямо
содержит отрицание Бога. Почему
же ни в одном из их сочинений не
находят открытого и простого
выражения этой истины, такого
выражения, чтобы каждый мог знать,
на чем с ними остановиться? А! Это
потому, что они – политические и
осторожные консерваторы,
философы, готовящиеся взять в
свои руки власть над презренным
и невежественным большинством. И
вот как они выражают ту же самую
истину:
* Выражение г-на Герберта
Спенсера.
Бог не встречается в сфере науки;
поскольку Бог, согласно
определению теологов и
метафизиков, есть абсолют, а
наука имеет своим предметом то,
что относительно, ей нечего
делать с Богом, который для нее
может быть лишь не поддающейся
поверке гипотезой.
Лаплас говорил то же самое в
более откровенных выражениях: «Для
построения моей системы миров я
не нуждался в этой гипотезе».
Позитивисты не добавляют, что
допущение этой гипотезы привело
бы по необходимости к отрицанию,
ликвидации науки и мира. Нет, они
не довольствуются утверждением
о том, что наука бессильна
осуществить поверку этой
гипотезы и что, следовательно,
они не могут принять ее как
научную истину.
Заметьте, что теологи – не
метафизики, а истинные теологи
– говорят совершенно то же самое:
«Так как Бог есть существо
бесконечное, всемогущее,
безусловное, вечное, человеческий
ум, наука человека не способны
возвыситься до него». Отсюда
вытекает необходимость особого
откровения, предопределенного
божественной благодатью; и эта
откровенная истина, которая как
таковая непостижима для анализа
мирского ума, становится
основанием теологической науки.
Гипотеза есть, строго говоря,
гипотеза не только потому, что
она еще не была поверена. Наука
различает два вида гипотез:
гипотеза, поверка которой
кажется возможной, вероятной, и
гипотеза, поверка которой
совершенно невозможна никогда.
Божественная гипотеза со всеми
ее различными модификациями:
Бог-творец, Бог – душа мира, или
то, что называют божественной
имманентностью, первопричиной и
конечными причинами, внутренней
сущностью вещей, бессмертной
душой, спонтанной волей и т. д. и т.
д., – все это по необходимости
попадает в эту последнюю
категорию. Все это, поскольку
оно носит безусловный характер,
совершенно не поддается поверке
с точки зрения науки, которая
может распознать только
действительность вещей,
существование которых
обнаруживается нашими чувствами,
следовательно, определенных и
конечных вещей, которыми наука,
не претендуя на углубление во
внутреннюю их сущность, должна
ограничиться, изучая их внешние
отношения и законы. Но является
ли тем самым все, что не поддается
поверке с научной точки зрения,
по необходимости ничтожным под
углом зрения действительности?
Совсем нет, и вот доказательство:
Вселенная не ограничивается
нашей солнечной системой,
которая есть лишь незаметная
точка в бесконечном пространстве,
и, как мы знаем, как видим, точка,
окруженная миллионами других
солнечных систем. Но сам наш
небесный свод, со всеми его
миллионами систем, в свою очередь
есть не что иное, как незаметная
точка в бесконечности
пространства, и очень возможно,
что она окружена миллиардами и
миллиардами миллиардов других
солнечных систем. Одним словом,
природа нашего ума вынуждает нас
вообразить пространство
бесконечным и заполненным
бесконечностью неведомых миров.
Вот гипотеза, которая настоятельно
представляется человеческому
уму сегодня и которая, однако,
останется для нас вечно не
поддающейся поверке. Теперь
вообразим себе – это мы также
вынуждены думать, – что любое это
бесконечное множество вечно
неведомых миров подчинено тем же
естественным законам, что у них
дважды два так же четыре, как и у
нас, когда в это не вмешивается
теология. Вот еще одна гипотеза,
которую наука никогда не сможет
подвергнуть поверке. Наконец,
самый простой закон аналогии
обязывает, если можно так
выразиться, думать, что многие из
этих миров, если не все, заселены
организованными и разумными
существами, живущими и думающими
в соответствии с той же
действительной логикой, которая
проявляется в нашей жизни и в
нашем мышлении. Вот третья
гипотеза, несомненно менее
настоятельная, чем две первые, но
которая, исключая то, что
теология заполнила земным
эгоизмом и тщеславием,
представляется по необходимости
уму каждого. Она так же не
поддается поверке, как и две
другие. Но скажут ли позитивисты,
что все эти гипотезы ничтожны и
что их предметы лишены всякой
действительности?
На это выдающийся современный и
повсеместно признанный глава
позитивизма во Франции г-н Литтре
отвечает столь красноречивыми и
прекрасными словами, что я не
могу отказать себе в
удовольствии процитировать их:
«Я также пытался наметить под
названием безмерность философский
характер того, что г-н Спенсер
называет непознаваемое; то, что
находится по ту сторону
положительного знания, будь то
материально – сущность
бескрайнего пространства, будь
то умственно – ряд бесконечных
причин, – недоступно
человеческому уму. Но сказать «недоступное»
– не значит сказать «ничтожное»
или «несуществующее». Как
материальная, так и умственная
безмерность тесными узами
связана с нашими знаниями и
посредством этого союза
становится идеей положительной
и идеей одного и того же порядка;
я хочу сказать, что, затрагивая
эти знания и вступая с ними в контакт,
эта безмерность проявляет свой
двойной характер – действительности
и недоступности. Это океан,
который бьется о наш берег и для
которого у нас ни лодки, ни паруса,
но ясное видение которого так же
спасительно, как потрясающе»*.
* Cours de Philosophic positive d'Auguste Comte, tome I:
Preface d'un disciple, pages XLIV-XLV.
Мы должны быть несомненно
довольны этим прекрасным
объяснением, так как мы его
подразумеваем в нашем смысле,
который несомненно будет и
смыслом знаменитого главы позитивизма.
Но к несчастию, теологи им также
будут восхищены до такой степени,
что для того, чтобы доказать свою
признательность знаменитому
академику за это прекрасное
заявление в пользу их
собственного принципа, они
окажутся способными предложить
ему даром тот парус и ту лодку,
которых ему не хватает, по его
собственному признанию, и
которые, в чем они уверены, они
имеют в своем исключительном
владении, чтобы совершить
действительную экспедицию,
исследовательскую поездку в этот
неведомый океан, предупреждая,
однако, его, что, как только он
покинет границы видимого мира, он
должен будет сменить метод,
научный метод, который, как он,
впрочем, сам хорошо знает,
неприложим к вещам вечным и
божественным.
И в самом деле, как теологи могли
бы быть недовольны заявлением г-на
Литтре? Он заявляет, что
безмерность недоступна
человеческому уму; они никогда
другого не говорили. Затем он
добавляет, что ее недоступность
ни в коей мере не исключает ее
действительности. И это все, чего
они требуют. Безмерность, Бог,
есть действительное Сущее, и оно
недоступно для науки; но это
совсем не значит, что оно
недоступно для веры. Раз уж оно
есть одновременно безмерность и
действительное Сущее, то есть
Всемогущество, оно, если пожелает,
может найти средство дать о себе
знать человеку помимо и под носом
науки; и это средство известно; в
истории оно всегда называлось
непосредственным откровением. Вы
скажете, что это – малонаучное
средство. Несомненно, и именно
поэтому это – хорошее средство.
Вы скажете, что это – нелепость;
нет ничего лучше, это как раз для
того, что божественно: Credo quia absurdum.
Вы, скажет теолог, меня
совершенно успокоили, утверждая
меня под углом зрения вашей
научной точки зрения в том, что
моя вера побуждала меня всегда
смутно предполагать и предчувствовать:
действительное существование
Бога. Как только я убедился в этом
факте, я больше не нуждаюсь в
вашей науке. Действительный бог
сводит ее к ничто. Она имела смысл
существования, пока она его не
знала, пока она его отрицала. Как
только она признала его
существование, она должна
раболепствовать вместе с нами и
самоуничтожиться перед ним.
В заявлении г-на Литтре есть,
однако, несколько слов, которые,
если их понять надлежащим
образом, могли бы замутить
головы теологов и метафизиков. «Как
материальная, так и умственная
безмерность, – говорит он, –
тесными узами связана с нашими
знаниями, и посредством этого
союза она становится идеей
положительной и идеей одного и
того же порядка». Последние
слова или не значат ничего, или
значат вот что:
Безмерный, бесконечный регион,
начинающийся по ту сторону
нашего видимого мира, недоступен
для нас не потому, что он имеет
другую природу и подчиняется
законам, противным законам,
которые управляют нашим
естественным и социальным миром*,
но исключительно потому, что
явления и вещи, заполняющие эти
неведомые миры и составляющие их
действительность, находятся вне
сферы действия наших чувств. Мы
не можем понять вещи,
действительное существование которых
мы не можем даже определить,
установить. Только таков
характер этой недоступности. Но,
не имея возможности образовать
малейшее представление о формах
и условиях существования вещей
и существ, заполняющих эти миры,
мы прекрасно знаем, что там нет
места для животного, которое
называется Абсолют; уже на том
простом основании, что, будучи
исключенным из видимого мира,
сколь бы незаметную точку ни
представлял последний в
безмерности пространства, он был
бы абсолютом ограниченным, то
есть не-абсолютом, если бы только
он существовал там таким же
образом, как у нас: если бы только
он был, так же как у нас, Сущим,
совершенно невидимым и
неощущаемым. Но в таком случае
перед нами снова появляется по
крайней мере кусочек, а по этому
кусочку мы можем судить об
остальном. После того как мы
исследовали, внимательно
рассмотрели и изучили Абсолют в
его историческом происхождении,
мы пришли к убеждению, что Абсолют
есть существо совершенно
ничтожное, чистый призрак,
созданный детским воображением
первобытных людей и раскрашенный
теологами и метафизиками; он есть
не что иное, как мираж
человеческого ума, который искал
самого себя на протяжении своего
исторического развития. Ничтожен
Абсолют на земле, ничтожным он
должен быть также в безмерности
пространств. Одним словом,
Абсолют, Бог, не существует и не
может существовать.
* Признаться, я всегда испытываю
отвращение, употребляя слова: «Естественные
законы, которые управляют миром».
Естественная наука позаимствовала
слово закон у юридической науки и
юридической практики, которые,
естественно, предшествовали ей в
истории человеческого общества.
Известно, что все первобытные
законодательства носили сначала
религиозный и божественный
характер; юриспруденция есть так
же дочь теологии, как и политика.
Следовательно, законы
представляли собой не что иное,
как божественные распоряжения,
навязанные человеческому
обществу, и они имели своей
задачей управлять. Перенесенное
позднее в естественные науки
слово законы, надолго сохранило
здесь свой первобытный смысл,
причем на большом основании, так
как на протяжении длительного
периода своего детства и своей
юности естественные науки, еще
подчиненные внушениям теологии,
сами рассматривали природу как
подчиненную божественному
законодательству и
божественному правлению. Но как
только мы пришли к отрицанию
существования божественного
законодателя, мы не можем больше
говорить ни об управляемой
природе, ни о законах, которые ею
управляют. В природе нет никакого
правления, и то, что мы называем
естественными законами, есть не
что иное, как различные
упорядоченные способы развития
явлении и вещей, которые
протекают неведомым нам образом
в недрах мировой причинности.
Но как только божественный
призрак исчезает и с момента, как
он не может больше выступать
посредником между нами и
неведомыми регионами
безмерности, совершенно
неведомыми, как они для нас суть,
как они останутся перед нами
навсегда, эти регионы не
представляют для нас ничего
чуждого; ибо, не зная форму вещей,
существ и явлений, рождающихся в
безмерности, мы знаем, что они не
могут быть ничем иным, как
материальными продуктами
материальных причин, и что, если
там есть разум, этот разум, как и у
нас, всегда и повсюду будет
следствием, но никогда
первопричиной. По-моему, только
такой смысл можно придать
утверждению г-на Литтре о том, что
безмерность посредством союза с
нашим известным миром становится
идеей положительной и идеей
одного и того же порядка.
Тем не менее в том же самом
заявлении имеется выражение,
которое представляется мне
неудачным и которое могло бы
принести радость теологам и
метафизикам. «То, что находится
за пределами знания, – говорит он,
– будь то материально, сущность
безграничного пространства, будь
то умственно, цепь бесконечных
причин, – недоступно». Почему эта
цепь бесконечных причин кажется
г-ну Литтре более умственной, чем
сущность бесконечного
пространства? Поскольку все причины,
действующие в известных и
неизвестных мирах, как в
бесконечных регионах
пространства, так и на нашем
земном шаре, материальны*, то г-н
Литтре, как кажется, говорит и
думает, что цепь этих причин не
такова. И если поставить вопрос
наоборот, то почему идея сущности
безграничного пространства не
есть также умственная идея, как и
идея цепи бесконечных причин,
коль скоро умственное есть для
нас не что иное, как идеальное
воспроизведение нашим мозгом
объективного и действительного
порядка, или же материальной
последовательности
материальных явлений?
* Животный разум, проявляясь в
своем наивысшем выражении как человеческий
ум, как ум есть единственное
умственное сущее, существование
которого было действительно
установлено, единственный разум,
который мы знаем; он существует
только на земле. Мы должны,
несомненно, рассматривать его
как одну из прямо действующих в
нашем собственном мире причин;
но как я уже доказал, его действие
не есть совершенно спонтанное
действие; не будучи причиной
безусловной, он, напротив, есть по
сути причина относительная в
том смысле, что прежде, чем в свою
очередь стать причиной
относительных следствий, он сам
был следствием материальных
причин, которые породили
человеческий организм, одной из
функций которого он есть; в таком
случае и несмотря на то, что он
действует как причина новых
следствий во внешнем мире, он
продолжает еще оставаться сущим,
производным от материального
действия материального органа –
мозга. Значит, он, так же как
органическая жизнь растения, –
жизнь, которая, будучи
производной от материальных
причин, оказывает естественное и
необходимое действие на свою
среду, – есть причина совершенно
материальная. Мы называем ее
умственной только для того, чтобы
различить ее особое действие,
состоящее в выработке тех
отвлечении, которые мы называем
мыслями, и в. сознательном
определении воли – особого
действия животной жизни, состоящего
в явлениях чувствительности,
раздражимости и произвольного
движения, а также особого
действия растительной жизни,
состоящего в явлениях питания. Но
все эти три действия, равно как
механическое, физическое и химическое
действия неорганических тел,
также суть материальные действия;
каждое из них есть в одно и то же
время материальное следствие и
материальная причина. Ни в нашем
собственном мире, ни в
безмерности нет других
следствий и других причин.
Существует только материальное,
а духовное есть его продукт. К
несчастью, слова материя,
материальное сформировались в
эпоху, когда спиритуализм
доминировал не только в теологии
и в метафизике, но и в самой
науке, что привело к тому, что под
названием материи
сформировалась отвлеченная и
совершенно ложная идея чего-то,
что было не только чуждо, но и
совершенно противоположно уму; и
именно такой нелепый способ
понимать материю еще сегодня
превалирует не только у спиритуалистов,
но даже у многих материалистов.
Вот почему многие современные
умы с отвращением отбрасывают ту
бесспорную, однако, истину, что ум
есть не что иное, как один из
продуктов, одно из проявлений
того, что мы называем материей. И
в самом деле, материя, взятая в
таком отвлечении, как мертвое и
пассивное сущее, не могла бы
произвести ничего, даже
растительного мира, не говоря о
мире животном и умственном. Для
нас же материя – совсем не такой
инертный substratum, произведенный
человеческой отвлеченностью. Это
действительная совокупность
всего, что есть, всех действительно
существующих вещей, в том числе
ощущений, ума и воли животных и
людей. Родовым именем таким
образом понимаемой материи было
бы Бытие, действительное Бытие,
которое в то же самое время есть
становление: то есть движение,
всегда и вечно проистекающее из
бесконечной суммы всех отдельных
движений вплоть до бесконечно
малых, тотальная совокупность
действий и взаимодействий и
непрерывных преобразований,
которые возникают и которые
поочередно исчезают, вечное
произведение и воспроизведение
Целого каждой точкой и каждой
точки Целым, взаимная и мировая
причинность.
Вне пределов этой идеи, которая
есть одновременно и
положительная и отвлеченная, мы
ничего не можем понять, потому
что вне ее не остается ничего для
понимания. Так как она охватывает
все, в ней нет внешнего, в ней есть
лишь безмерно, бесконечно
внутреннее, что мы должны по мере
своих сил попытаться понять. И с
самого начала действительной
науки мы находим драгоценную
истину, открытую мировым опытом и
установленную рефлексией, то
есть посредством генерализации
этого опыта; эта истина состоит
в том, что все действительно
существующие вещи и существа,
какие бы ни были их взаимные
отличия, имеют общие свойства,
свойства математические,
механические, физические и
химические, которые составляют,
собственно, всю их сущность. Все
вещи, все тела занимают прежде
всего пространство; у всех у них
есть свойства тяжести, теплоты,
света, электричества, и все они
испытывают химические
превращения. Ни одно из
действительных сущих не
существует вне этих условий, ни
одно не может существовать без
существенных свойств, которые
составляют его движение, его
действие, его бесконечные
преобразования. Но, скажут, ведь
умственные вещи, религиозные,
политические и социальные
институты, идеи, наконец,
существуют вне этих условии.
Отнюдь нет. У всего этого есть
действительность только во
внешнем мире, только в отношениях
людей между собой, и все это
существует только при явно
материальных географических,
климатологических, этнографических
и экономических условиях. Все это
– комбинированный продукт
материальных обстоятельств и
проявления чувств, человеческих
потребностей, человеческих
стремлений и человеческого
мышления. Но любое из этих проявлений,
как я уже многократно повторял и
доказывал, – это продукт нашего
мозга, являющегося совершенно
материальным органом
человеческого тела. Самые
отвлеченные идеи имеют
действительное существование
только для людей, в людях и
посредством людей. Записанные
или напечатанные в книге, они
суть лишь материальные знаки,
набор материальных и видимых
букв, начертанных или
напечатанных на каких-то листках
бумаги. Они становятся идеями
лишь тогда, когда какой-нибудь
человек, лишь бы он был телесным
существом, их читает, понимает и
воспроизводит в своем собственном
уме; следовательно,
исключительно умственный
характер идей – это большая
иллюзия; идеи материальны по-другому,
но они так же материальны, как
все самые грубые материальные
существа. Одним словом, все, что
называют духовным, божественным
и человеческим миром, сводится к
комбинированному действию
внешнего мира и человеческого
тела, которое представляет
собой самую сложную и самую
полную организацию из всех существующих
на земле вещей. Но человеческое
тело представляет собой те же
математические, механические и
физические свойства и так же
подлежит химическому действию,
как и все другие существующие
тела. Более того, каждое сложное
тело: животное, растение или
неорганическое тело – может быть
разложено путем химического
анализа на определенное число
элементарных или простых тел,
которые принимаются за таковые,
так как еще не пришли к
разложению на еще более простые
тела. Вот каковы истинные составные
элементы действительного мира, в
том числе мира человеческого, индивидуального
и общественного, умственного и
божественного. Это не та
однообразная, бесформенная и
отвлеченная материя, о которой
говорят нам положительная
философия и метафизические
материалисты; это – бесконечный
набор элементов или простых тел,
каждый из которых обладает всеми
математическими, механическими и
физическими свойствами и каждый
из которых отличается особыми
для него химическими действиями.
Распознать все действительные
элементы или простые тела,
различные комбинации которых
составляют все сложные
органические и неорганические
тела, заполняющие мироздание;
воспроизвести мыслью и в мысли, с
помощью всех свойств или
действий, присущих каждому телу,
и никогда не принимая никакой теории,
которая не подлежала бы строгой
поверке и не была бы подтверждена
самым строгим наблюдением и
самым строгим
экспериментированием, воспроизвести,
как я сказал, или мысленно
реконструировать все мироздание
с бесконечным разнообразием его
астрономических, геологических,
биологических и социальных
проявлений – такова идеальная и
высшая цель науки, цель, которую,
несомненно, никакой человек,
никакое поколение никогда не
осуществят, но которая,
оставаясь тем не менее предметом
непреодолимого стремления
человеческого ума, придает науке,
рассматриваемой в ее наивысшем
выражении, своего рода
религиозный, но ни в коей мере не
мистический и не
сверхъестественный характер –
характер совершенно
реалистический и рациональный,
но в то же время действующий на
тех, кто способен ощутить все
возбуждающее действие
бесконечных стремлений.
Это приводит нас к другому
неприемлемому заключению,
которое позитивисты обычно
противопоставляют слишком нетерпеливой
жажде знаний как метафизиков, так
и материалистов. Я хочу
поговорить о проблемах
первопричины и конечных причинах,
а также о глубинной сущности
вещей, постановка которых так
отличается от постановки того же
вопроса о существовании или
несуществовании Бога.
Как известно, метафизики –
всегда в поиске Первопричины, то
есть Бога – творца мира.
Материалисты говорят, что эта
причина никогда не существовала.
Всегда преданные своей системе
двусмысленных недомолвок и
сомнительных утверждений,
позитивисты довольствуются
утверждением, что Первопричина
не может быть предметом науки,
что это – гипотеза, которую
наука не может подвергнуть
поверке. Кто прав, материалисты
или позитивисты? Несомненно,
первые.
Что делает положительная
философия, отказываясь высказаться
по вопросу о Первопричине?
Отрицает ли она ее существование?
Ни в коей мере. Она ее только
исключает из научной сферы,
объявляя ее не подлежащей
научной поверке; на простом
человеческом языке это означает,
что эта Первопричина, может быть,
существует, но человеческий ум не
способен ее постичь. Метафизики
будут недовольны таким
заявлением, потому что в отличие
от теологов они воображают, что
познали ее с помощью
трансцендентных спекуляций
чистого мышления. Но теологи
будут этим очень довольны, так
как они всегда провозглашали, что
чистое мышление ничего не может
сделать без помощи Бога и что для
того, чтобы постичь Первопричину,
акт божественного творения,
нужно получить божественную
благодать.
Таким образом позитивисты
открывают дверь теологам и могут
оставаться их друзьями в
общественной жизни, продолжая
развивать научный атеизм в своих
книгах. Они действуют как
осторожные политические
консерваторы.
Материалисты – революционеры.
Они отрицают Бога, они отрицают
Первопричину. Они не
довольствуются ее отрицанием,
они доказывают ее нелепость и
невозможность.
Что такое Первопричина? Это
причина природы, совершенно
отличной от природы
бесчисленного множества
действительных, относительных,
материальных причин,
взаимодействие которых
составляет самое
действительность Мироздания. Она
разрывает, по крайней мере в
прошлом, ту вечную цепь причин,
не имеющих ни начала ни конца, о
которых сам г-н Литтре говорит
как о достоверном, что должно
было бы заставить его, как мне
кажется, также сказать, что
Первопричина, которая по
необходимости была бы отрицанием,
есть нелепость. Но он этого не
говорит. Он говорит много
прекрасных вещей, но не хочет
сказать те простые слова, которые
сделали бы отныне всякое
недоразумение невозможным:
Первопричина никогда не
существовала, никогда не могла
существовать. Первопричина –
это причина, которая сама не
имеет причины или которая есть
причина самой себя. Это Абсолют,
творящий Мироздание, чистый ум,
творящий материю, это –
бессмыслица.
Я не буду повторять аргументы,
которыми, я думаю, достаточно
доказал, что предположение о Боге-творце
подразумевает отрицание
распорядка и даже существования
Мироздания. Но для того чтобы
доказать, что я не оклеветал
позитивистов, я процитирую
собственные слова г-на Литтре.
Вот что он говорит в своем «Предисловии
ученика» (Курс положительной
философии Огюста Конта, издание 2-е,
том 1-й):
«Мир образован материей и силами
материи: материи, происхождение
и сущность которой для нас
недоступны; силами, которые
имманентны материи. Вне этих двух
терминов, материи и силы,
положительная наука не знает
ничего» (стр. IX).
Вот заявление весьма откровенно
материалистическое, не правда ли?
И все-таки в нем имеется
несколько слов, которые, кажется,
вновь открывают дверь самому
необузданному, ненаучному, но
религиозному спиритуализму.
Что значат такие, например, слова:
«Происхождение и сущность
материи для нас недоступны»? Вы,
следовательно, допускаете
возможность того, что то, что вы
называете материей, могло иметь
происхождение, то есть начало во
времени или по крайней мере в
идее, как об этом мистически
говорят пантеисты; возможность
того, что она могла быть
произведена чем-то или кем-то, кто
не был материей? Вы допускаете
возможность Бога?
Для материалистов материя, или,
лучше оказать, мировая
совокупность прошлых, настоящих
и будущих вещей*, не имеет
происхождения ни во времени, ни в
пантеистической идее, ни в каком-либо
другом роде абсолюта.
* Позитивисты сильно и с большим
основанием выступают против метафизических
абстракции или против сущностей,
которые представляют лишь имена,
а не вещи. И, однако, они сами
пользуются некоторыми
метафизическими сущностями к
большому вреду для позитивности
своей науки. Что значит, например,
слово материя, представляющая
собой нечто безусловное,
однообразное и единое,
разновидность мирового substratum
всех определенных,
относительных и действительно
существующих вещей? Но кто когда-либо
видел эту безусловную,
однообразную и единую материю?
Насколько я знаю, никто. То, что
все видели и видят в любой момент
жизни, – это множество
материальных, сложных или
простых, различно определенных
тел. Что понимать под словами
материальные тела? Тела,
действительно существующие в
пространстве, которые, несмотря
на все свое разнообразие,
обладают в целом всеми
физическими свойствами. Эти
общие свойства составляют их
общую материальную природу, и
именно этой общей природе путем
отвлечения от всех вещей, в
которых эта природа проявляется,
дают безусловное, или метафизическое,
имя материи. Но общая природа,
общий характер не существует в
себе, через себя вне различных и
действительных вещей и тел, с которыми
он оказывается связанным.
Следовательно, безусловная,
однообразная и единая материя, о
которой говорит г-н Литтре, есть
не что иное, как абстракция,
метафизическая сущность, которая
существует только в нашем уме. То,
что действительно существует,
что будет существовать, – это различные,
сложные или простые, тела; если
предположить все существующие
органические и неорганические,
разложимые на их простые
элементы тела, тогда это будут
простые тела, которые все также
имеют все физические свойства
различных степеней, а также
химически дифференцированные
свойства в том смысле, что по
свойственному им закону сродства
каждое из них, сочетаясь в
определенной пропорции с
некоторыми другими телами, может
составить вместе с ними новые,
более сложные тела, давая повод
для различных явлений, присущих
каждой особой комбинации.
Следовательно, если бы мы могли
познать все химические элементы
или простые тела и все способы их
взаимных комбинаций, мы могли бы
сказать, что мы знаем субстанцию
материи, или – скорее – все
материальные вещи, образующие
Вселенную.
Вселенная, то есть совокупность
всех этих вещей со всеми их
свойствами, которые, будучи
присущи им и составляя, собственно,
их сущность, определяют законы их
движения и развития и выступают
поочередно следствиями и
причинами этого бесконечного
множества отдельных действий и
противодействий, тотальность
которых составляет мировое
действие, мировую связь и
мировую причинность; эта
вселенная, это вечное и всеобщее
превращение, постоянно
воспроизводимое бесконечностью
отдельных превращений,
происходящих в ее недрах, это
безусловное и единое сущее, не
может иметь ни начала, ни конца.
Все актуально существующие вещи,
включая известные и неизвестные
миры со всем тем, что может
проявиться в их недрах, суть
продукты взаимного и
взаимосвязанного действия
бесконечного множества других
вещей, часть которых, несомненно
бесконечно большая, не
существует больше в их первоначальных
формах, поскольку их элементы
соединились в новые вещи: в
течение всего времени их
существования последние
производились и сохранялись
таким же образом, как сегодня
производятся и сохраняются
нынешние вещи и как завтра будут
производиться и сохраняться
будущие вещи.
Чтобы не впадать снова в
метафизическую абстракцию, нужно
отдавать себе полный отчет в том,
что понимают под словами «деятельные
и производящие причины» или «деятельные
и производящие силы». Нужно
хорошо понимать, что причины не
имеют отдельного, идеального
существования, что они отнюдь не
находятся вне действительных
вещей, что они суть не что иное,
как эти вещи. Вещи отнюдь не
подчиняются общим законам, как
нравится говорить позитивистам,
чье доктринерское преклонение
перед системами правления
находит, естественно, поддержку в
этом ложном выражении. Вещи,
рассматриваемые в своей
совокупности, не подчиняются
этим законам, так как вне вещей
нет никого и ничего, кто мог бы им
их диктовать и навязывать. Вне
вещей эти законы не существуют
даже как абстракция, как идея, и
поскольку все идеи есть не что
иное, как установление и
объяснение существующего факта,
для того чтобы появилась идея
какого-нибудь закона, нужно,
чтобы сначала существовал факт. К
тому же мы знаем, что все идеи, в
том числе идеи естественных
законов, возникают и существуют
на земле как идеи лишь в человеческом
мозгу.
Если, следовательно, законы как
причины, как естественные силы
не имеют никакого существования
вне вещей, они должны, если только
они существуют – а мы по опыту
знаем, что они существуют, – они
должны, говорю я, существовать в
совокупности вещей, образуя их
собственную природу; не в каждой
отдельно взятой вещи, но в
мировой совокупности,
охватывающей все прошлые,
настоящие и будущие вещи. Но мы
видели, что эта совокупность,
которую мы называем Вселенной
или Мировой Причинностью, есть не
что иное, как Равнодействующая,
вечно воспроизводимая
бесконечностью действий и
противодействий, естественно
осуществляемых бесконечным
множеством вещей, которые
рождаются, существуют, а затем
исчезают в ее лоне. Поскольку
вселенная сама есть лишь бесконечно
вновь воспроизводимая
Равнодействующая, она не может
рассматриваться ни как диктатор,
ни как законодатель. Она сама
есть ничто вне вещей, которые
живут и которые умирают в ее лоне,
она есть только посредством них,
благодаря им. Она не может
навязывать им законы. Отсюда
следует, что каждая вещь несет в
самой себе свой закон, то есть
способ своего проявления, своего
существования и своего
отдельного действия. Закон,
отдельное действие, та
деятельная сила вещи, которая
превращает ее в причину новой
вещи, – три различных понятия
для выражения одной и той же идеи
– все это определено тем, что мы
называем свойствами или
подлинной сущностью этой вещи, из
всего этого образуется
собственно природа.
Нет ничего более иррационального,
более антипозитивистского,
более метафизического и, я бы
сказал, более мистического,
более теологического, чем
высказывать фразы, подобные
следующим: «Происхождение и
сущность материи нам недоступны»
(стр. IX) – или же: «Физик, отныне
мудро убежденный в том, что
глубинные связи вещей для него
закрыты» (стр. XXV).
Это можно было сказать, вернее,
простительно было сказать
специалистам-физикам, которые
для того, чтобы избавиться от
всех своих врагов, способных
обвинить их в навязчивых идеях
метафизиков и теологов, отвечали
им таким неприятием жалобы и
имели некоторое право сделать
это, потому что все вопросы
высокой философии их
интересовали в действительности
очень мало и только мешали им
выполнять их столь полезную
миссию, которая состояла в
изучении только действительных
явлений и фактов. Но со стороны философа-позитивиста,
который отдается задаче
построить всю систему
человеческого знания на
непоколебимых основаниях и
определить раз навсегда ее
непреодолимые границы, со стороны
столь явного врага всех
метафизических теорий подобный
ответ, заявление, в высшей
степени позаимствованное из
метафизического ума, –
непростительны.
Я не хочу говорить о недоступной
субстанции материи, так как сама
материя, взятая в такой
отвлеченной общности, есть
призрак, созданный человеческим
умом, как и многие другие
призраки, например призрак
мирового ума, который не более и
не менее действителен, не более и
не менее рационален, чем мировая
материя. Если под материей вообще
г-н Литтре понимает тотальность
существующих вещей, тогда я ему
скажу, что субстанция этой
материи состоит как раз из всех
этих вещей, или, если он хочет их
разложить на тела простые,
известные и неизвестные, я скажу
ему, что субстанция материи
состоит из тотальной
совокупности этих
первоначальных химических
элементов и всех их возможных
сочетаний. Но мы, возможно, знаем
лишь малейшую часть простых тел,
составляющих материю, или
материальную совокупность нашей
планеты; возможно также, что
многие элементы, которые мы
рассматриваем как простые тела,
делятся на новые, нам еще не
известные элементы. Наконец, мы
всегда не будем знать
бесконечность других простых
элементов, которые, возможно,
образуют материальную
совокупность той бесконечности
миров, которые навечно нам
неведомы и которые заполняют
безграничность пространства. Вот
естественная граница, перед
которой останавливаются
исследования человеческой науки.
Это – не метафизическая, не
теологическая, но действительная
граница и, как я сказал,
совершенно естественная граница,
которая не представляет для
нашего ума ничего
оскорбительного, ничего нелепого.
Мы можем знать только то, что
подпадает по крайней мере под
одно из наших чувств, только то,
действительное существование
которого мы можем установить и
материально испытать. Дайте нам
лишь наималейшую вещь,
происходящую из этих невидимых
миров, и мы посредством терпения
и науки реконструируем эти миры,
по крайней мере частично, как
Кювье с помощью нескольких
найденных в земле разрозненных
костей допотопных животных
реконструировал весь их организм,
как с помощью иероглифов,
найденных на египетских и
ассирийских памятниках,
реконструировали языки, которые,
как казалось, были утрачены
навсегда; я видел в Бостоне и в
Стокгольме двух индивидов,
рожденных слепыми, глухими и
немыми, которые, не обладая
другими чувствами, кроме осязания,
запаха и вкуса, чудом упорного
терпения и с помощью лишь первого
из этих чувств могли понимать то,
что им говорили знаками,
проводимыми на их ладони, а также
выражать свои мысли о множестве
вещей, которых нельзя было бы понять,
не обладая уже достаточно
развитым разумом. Но понять то,
чего ни одно из наших чувств не
может хотя бы слегка коснуться,
и то, что на самом деле не
существует для нас как
действительное сущее, – вот что
действительно невозможно и
против чего было бы смешно и
бесполезно бунтовать.
Но может быть, категорически
скажут, что для нас эти миры не
существуют никоим образом? Если
не говорить о постоянной
навязчивой идее, что эта
безмерность неизвестных миров
воздействует на наш ум, то есть о
признанном и столь красноречиво
выраженном самим г-ном Литтре
действии, которое, несомненно,
составляет действительное
отношение, поскольку ум человека,
как продукт, проявление или
функция человеческого тела, сам
является реальным сущим, то можем
ли мы допустить, что наше
видимое мироздание, эти миллионы
звезд, блистающих на нашем
небесном своде, остается вне
всякой взаимосвязи и всякого
взаимодействия с безмерной и для
нас невидимой вселенной? В этом
случае мы должны были бы рассматривать
наше мироздание как ограниченное
и носящее в самом себе свою
причину, как абсолют; но
абсолютное и ограниченное
одновременно – это противоречие,
слишком очевидный нонсенс для
того, чтобы мы могли хоть на
мгновение остановиться на нем.
Очевидно, что наше видимое
мироздание, каким бы огромным оно
нам ни казалось, есть не что иное,
как материальная совокупность
тел, очень ограниченных сравнительно
с бесконечным количеством других
подобных мирозданий; оно есть,
следовательно, сущее
определенное, конечное,
относительное и, как таковое,
сущее, находящееся в необходимом
отношении действия и
противодействия со всеми этими
невидимыми мирозданиями; будучи
продуктом этой взаимосвязи, или
этой бесконечной мировой
причинности, оно содержит в себе
в форме своих собственных
естественных законов и, в
частности, присущих ему свойств
все свое влияние, характер,
природу, всю свою сущность. Таким
образом, распознавая природу
нашего видимого мироздания, мы
имплицитно, косвенно изучаем
природу бесконечного Мироздания,
и мы знаем, что в этой невидимой
безмерности несомненно имеется
бесконечное множество миров и
вещей, которые мы никогда не
познаем, но мы знаем также, что
никакой из этих миров, никакая из
этих вещей не может представлять
ничего, что было бы противно
тому, что мы называем законами
нашего Мироздания. В этом
отношении во всей безмерности
должно существовать сходство и
даже абсолютное тожество природы,
ибо в противном случае наш
собственный мир не мог бы существовать.
Он может существовать лишь в
непрерывном соответствии с
безмерностью, включающей в себя
все неведомые Мироздания.
Но, скажут нам, мы не знаем также и
никогда не сможем познать наше
видимое мироздание. В самом деле,
очень мало вероятно, что
человеческая наука придет когда-либо
к сколько-нибудь
удовлетворительному знанию
явлений, происходящих на одной из
тех бесчисленных звезд, самая
близкая из которых почти в двести
семьдесят пять тысяч раз дальше
от Земли, чем наше Солнце. Все, что
до сих пор смогло установить научное
наблюдение, – это то, что все эти
звезды суть солнца различных
планетных систем и что эти солнца,
включая наше» находятся во
взаимодействии друг с другом,
более или менее точное
определение которого останется,
возможно, еще долгое время, если
не всегда, за пределами научной
мощи человека, Вот что говорит
Огюст Конт по этому поводу:
«Философские умы, которым чуждо
углубленное изучение астрономии,
и даже сами астрономы до сих пор
не различали достаточным образом
в совокупности наших
исследований о небе точку
зрения, которую я называю
солярной, и точку зрения,
которая действительно
заслуживает названия мировой.
Это различие мне кажется тем не
менее необходимым для того,
чтобы строго отделить часть
науки, которая находится в полной
завершенности, от той части,
которая по своей природе, не
будучи несомненно чисто
гадательной, представляется тем
не менее все еще остающейся почти
в детстве, по крайней мере по
сравнению с первой. Рассмотрение
солярной системы, часть которой
мы составляем, дает нам, очевидно,
очень ограниченный предмет,
который поддается полному
изучению и должен привести нас к
самым удовлетворительным
познаниям. Напротив, мысль о том,
что мы называем мирозданием, по
необходимости представляется в
самой себе неопределенной, так
что, сколь бы обширными ни
предположить применительно к
будущему наши действительные
знания в этом роде, мы никогда не
сможем подняться до истинной
концепции совокупности
небесных светил*. В настоящее
время разница – исключительно
разительная, так как рядом с
высоким совершенством,
достигнутым солярной
астрономией за два последних
века, в звездной астрономии мы не
имеем даже еще первого и простейшего
элемента всякого положительного
исследования – определения
звездных интервалов. Несомненно,
мы имеем все основания
предполагать, что эти расстояния
вскоре могут быть исчислены по
крайней мере в определенных
границах по отношению к многим
звездам, что, следовательно, мы
узнаем применительно к тем же
самым небесным светилам, другие
различные и важные элементы и
что теория уже совершенно готова
для того, чтобы вывести из этих
первых основных данных такие
данные, как их масса и т. д. Но выше
установленное важное
различение отнюдь не будет тем
самым затронуто. Даже если
однажды нам удастся полностью
изучить относительные движения
некоторых сложных звезд, это
познание, которое было бы,
впрочем, очень ценным, особенно
если оно могло относиться к
группе, часть которой, возможно,
составляет наше Солнце, мы,
очевидно, остались бы очень
далеки от настоящего знания о
мироздании, которое неизбежно
должно всегда от нас ускользать.
* Вот ограничение, против
которого невозможно
протестовать, так как оно ни в
коей мере не произвольно, не
абсолютно и не навязывает уму запрет
проникать в безмерные и
неведомые регионы. Оно вытекает
из ограниченной природы самого
предмета и содержит то простое
предостережение, что, сколь бы
далеко ни смог проникнуть ум, он
никогда не сможет ни исчерпать
этот предмет, ни достигнуть
границы или конца безмерности на
том простом основании, что эта
граница и этот конец не
существуют.
«Во всех разделах наших
исследований и во всех значительных
отношениях существует
постоянная и необходимая
гармония между объемом наших
умственных потребностей и
действительным, настоящим и
будущим, пределом наших действительных
знаний»*. Эта гармония, что я
должен отметить применительно ко
всем явлениям, отнюдь не
представляется, как пытались это
утверждать вульгарные философы,
результатом и признаком
конечной причины**. Она вытекает
просто из очевидной
необходимости: мы жаждем знать
только то, что может действовать
на нас более или менее прямо***; а с
другой стороны уже потому, что
такое влияние существует, оно
рано или поздно становится для
нас достоверным средством
познания****. В настоящем случае
это отношение проверяется
замечательным образом. Самое
совершенное, насколько это
возможно, изучение солнечной
системы, часть которой мы составляем,
представляет для нас капитальный
интерес, и поэтому мы стремились
придать ему замечательную
точность. Если, напротив, точное
познание мироздания
представляется для нас по
необходимости запретным, то
очевидно, что оно не дает нам
ничего, кроме того, что оно дает
нашей неутолимой любознательности
в полном смысле этого слова*****.
Повседневное применение
астрономии доказывает, что
внутренние явления каждой
солнечной системы, которые
только и могут затрагивать ее
обитателей, по сути дела
независимы от более общих
явлений, относящихся ко
взаимодействию солнц, подобно
тому как наши метеорологические
явления соотносятся с
планетарными явлениями******. Наши
таблицы небесных событий,
составленные намного вперед, не
принимающие во внимание во
вселенной никакого другого мира,
кроме нашего, до сих пор строго
согласуются с прямыми
наблюдениями при некоторых
небольших уточнениях, которые мы
вносим в них сегодня. Эта столь
явная независимость оказывается,
впрочем, вполне объяснимой безмерной
диспропорцией, которая, как мы
знаем, несомненно существует
между расстояниями от солнц до
солнц и небольшими расстояниями
между нашими планетами*******. Если
планеты, лишенные атмосферы,
такие, как Меркурий, Венера,
Юпитер и т. д., на самом деле
обитаемы, что весьма
правдоподобно, мы можем
рассматривать их обитателей как
своего рода наших сограждан, так
как из такого рода общей родины
по необходимости должна
вытекать некоторая общность
мыслей и даже интересов********,
тогда как обитатели других
солнечных систем должны нам
представляться совершенно
чуждыми*********.
* Но так как объем умственных
потребностей человека,
рассматриваемого не в качестве
отдельного индивида, ни даже в
качестве нынешнего поколения, но
в качестве прошлого, настоящего и
будущего человечества,
безграничен, действительный
предел человеческих знаний в
бесконечном будущем также
безграничен.
** Вот одна из тех оплеух господу
Богу, которыми полна книга Огюста
Конта.
*** Это значит, что мы жаждем знать
всё. Число вещей, действующих
прямо на «я», всегда очень мало.
Но те вещи, которые
представляются по отношению ко
мне действующими прямо,
существуют и, следовательно, также
действуют на «я» лишь потому, что
они сами подчинены прямому действию
других вещей, которые действуют
прямо на них и через них косвенно
на «я». Я жажду познать вещи,
оказывающие на «я» прямое
действие; но для того, чтобы
познать их, у меня должно
появиться желание познать вещи,
действующие на них, и так далее до
бесконечности. Отсюда следует,
что я должен знать всё.
**** Отсюда я делаю логический
вывод о том, что никакой мир,
каким бы удаленным и невидимым он
ни был, не закрыт совершенно для
знаний человека.
***** Возможно, Огюст Конт хочет тем
самым сказать, что это знание не
имеет для нас прямого
практического значения и что оно
может оказывать влияние лишь
очень косвенно и очень слабо на
устройство нашего материального
существования на земле; ибо эта
неутолимая любознательность
человеческого разума есть
нравственная сила, которой
человек отличается от остального
животного мира, может быть,
больше, чем-либо другим, и,
следовательно, ее
удовлетворение представляется
очень важным для триумфа человечности.
****** Но эта независимость далека
от того, чтобы быть безусловной;
ибо достаточно того, чтобы наша
планета немного изменила свое
положение по отношению к нашему
Солнцу, чтобы все
метеорологические явления на
Земле значительно изменились;
это произошло бы несомненно так и
с нашей планетарной системой,
если бы наше Солнце заняло новое
положение по отношению к другим
солнцам.
******* Но поскольку эта
диспропорция не абсолютна, а лишь
относительна, из этого следует,
что независимость нашей
солнечной системы по отношению к
другим солнцам также лишь
относительна. Это значит, что,
если мы возьмем для измерения
времени жизнь одного поколения
или даже несколько веков,
ощутимый эффект определенной
зависимости, в которой наша
солнечная система находится по
отношению ко вселенной, окажется
абсолютно ничтожным.
******** Общность мыслей всегда
подразумевает общность
интересов.
********* Опять в относительном
смысле слова: более чуждыми, но не
совершенно чуждыми. Признаем,
что как одни, так и другие, если
они только существуют, примерно
одинаково чужды нам, так как мы не
знаем, а возможно, никогда не
сможем вполне удостовериться в
том, существуют ли они.
Нужно, следовательно, более
глубоко, чем это обычно привыкли
делать, отделять солярную точку
зрения и общемировую точку
зрения, идею мира (включающую
исключительно первую точку
зрения) и идею вселенной; первая
точка зрения – это самая высокая
точка, которой мы могли бы
достичь, и поэтому она –
единственная, которая по-настоящему
нас интересует. Вот почему, не
отказываясь полностью от надежды
получить некоторые звездные
познания, следует считать, что
положительная астрономия
заключается по существу в
геометрическом и механическом
знании о небольшом числе
небесных тел, составляющих мир,
часть которого мы составляем»*.
* Auguste Comte. Cours de philosophic positive, 2-е ed., t.
II, pp. 10-12.
Но если положительная наука, то
есть серьезная наука,
единственно достойная такого
названия и основанная на наблюдении
действительных фактов, а не на
воображении об иллюзорных
фактах, должна отказаться от
действительного или более или
менее удовлетворительного
знания о вселенной с
астрономической точки зрения, то
на гораздо большем основании
она должна от этого отказаться
под углом зрения физических,
химических и органических
отношений. «Наше искусство
наблюдения, – говорит далее
Огюст Конт, – включает в общем
три различных способа: 1)
наблюдение в собственном смысле
слова, то есть прямое изучение
явления таким, как оно
естественно представляется; 2)
эксперимент, то есть созерцание
явления, более или менее
измененного искусственными
обстоятельствами, которые мы
создаем только с целью более
совершенного исследования; 3)
сравнение, то есть постепенное
рассмотрение ряда аналогичных
случаев, в которых явления все
более и более упрощаются. Наука
об организованных телах,
изучающая явления на более
трудной доступности, есть единственная
наука, которая позволяет по-настоящему
объединить эти три средства.
Астрономия, напротив, по
необходимости ограничена первым
средством. Эксперимент здесь,
очевидно, невозможен; а что
касается сравнения, то оно могло
бы существовать лишь в случае,
если бы мы могли прямо наблюдать
несколько солнечных систем, что
невозможно. Остается, значит,
простое наблюдение малейшего
возможного объема, так как оно
может относиться лишь к одному из
наших чувств (к зрению). Измерение
углов и подсчет истекшего
времени – таковы единственные
средства, с которыми наш разум
может приступить к открытию
законов, которые управляют
небесными явлениями» (том II, стр.
13-14).
Очевидно, что для нас будет
всегда невозможно не только
проводить эксперименты на
физических, химических, геологических
и органических явлениях,
происходящих на различных
планетах нашей солнечной системы,
не говоря уже о других системах, и
проводить сравнения их
соответствующих проявлений, но
также наблюдать их и
устанавливать их действительное
существование, что означает, что
мы должны отказаться от того,
чтобы получить о них знание,
которое лишь несколько
приближается к знанию, « которому
мы можем и должны прийти
применительно к явлениям нашего
земного шара. Недоступность
вселенной для нас – не абсолютна;
но ее доступность по сравнению с
доступностью нашей солнечной
системы и еще более по сравнению
с доступностью нашего земного шара
– столь мала, что она почти
походит на абсолютную недоступность.
С практической точки зрения нам
кажется, что мы выигрываем очень
мало от того, что вселенная не
представляется абсолютно
недоступной. Но с точки зрения
теории выигрыш огромен. А если он
безмерен для теории, то, как
следствие, он становится
безмерным также для социальной
практики человечества, так как
всякая теория рано или поздно
претворяется в человеческие
учреждения и человеческие факты.
В чем же в таком случае
заключается интерес и
теоретическая выгода от идеи не-недоступности
Вселенной?
В том, что господь Бог, Абсолют
так же изгнан из Вселенной, как
он изгнан с нашего земного шара.
Раз Вселенная для нас немного
доступна, хотя бы даже в
бесконечно малой мере, она должна
иметь природу, подобную природе
нашего известного мира. Ее
недоступность отнюдь не
обусловлена различием в природе,
но исключительной материальной
удаленностью этих миров, что
делает невозможным наблюдение за
их явлениями. Материально
удаленные от нашего земного
шара, эти миры так же
представляются исключительно
материальными, как и земной шар.
Материальные и материально
ограниченные нашей солнечной
системой, эти бесконечные
неизвестные миры по
необходимости находятся в
непрерывных отношениях действия
и взаимного противодействия
между собой и с солнечной
системой. Они рождаются, они
существуют, они погибают и
поочередно преобразуются в лоне
бесконечной мировой Причинности
так же, как родится, существует и
рано или поздно несомненно
погибнет наш солярный мир, и
основные законы этого
происхождения или этого
материального превращения
должны быть одинаковыми, но несомненно
измененными в соответствии с
бесконечными обстоятельствами,
которые, возможно,
дифференцируют развитие каждого
отдельно взятого мира. Но природа
этих законов и их проявления
должна быть одинаковой по
причине того действия и
постоянного противодействия,
которое вечно происходит между
ними. Таким образом, не имея нужды
в пересечении непересекаемых
пространств, мы можем изучать
всеобщие законы миров в нашей
солнечной системе, которая,
будучи продуктом, должна
содержать их все в самой себе и –
еще ближе – на нашей собственной
планете, на земном шаре, который
есть ближайший продукт нашей
солнечной системы. Значит, изучая
и распознавая законы Земли, мы
можем быть уверены в том, что
одновременно изучаем и
распознаем законы вселенной.
Теперь мы можем перейти прямо к
частностям: наблюдать их,
экспериментировать с ними и
сравнивать их. Сколь бы ограниченным
по сравнению со Вселенной ни был
наш земной шар, он также
представляется бесконечным
миром. В этом отношении можно
сказать, что наш мир в самом узком
смысле этого слова, наша Земля,
так же недоступна, то есть
неисчерпаема. Никогда наука не
дойдет до последней границы и не
скажет своего последнего слова.
Должно ли это нас приводить в
отчаяние? Напротив, если бы
задача была ограниченной, она
скоро расхолодила бы ум человека,
который, что бы мы ни говорили и
что бы ни делали, всегда
чувствует себя счастливым лишь
тогда, когда он может нарушить и
пересечь границу. И к большому
счастью для него, наука о природе
такова, что чем более ум
пересекает в ней границы, тем
более он приближается к новым
границам, которые провоцируют
его неутолимую
любознательность.
Есть одна граница, которую
научный ум никогда не сможет
пересечь полностью, – это как раз
то, что г-н Литтре называет
сокровенной природой или
сокровенной сущностью вещей и
что метафизики школы Канта
называют вещь сама по себе (das Ding an
sich). Я уже сказал, что это
выражение столь же ложно, как и
опасно, так как, исключая по
видимости из сферы науки абсолют,
оно восстанавливает его,
подтверждает его как
действительное сущее. Когда я
говорю, что во всех существующих,
самых обыкновенных, самых
известных, включая самого себя,
вещах есть внутренняя,
недоступная, вечно неизвестная
сущность, которая как таковая
остается по необходимости вне и
абсолютно независимой от их
феноменального существования и
от многочисленных связей
относительных причин и
относительных следствий, которые
определяют и координируют все
существующие вещи, устанавливая
между ними своего рода постоянно
воспроизводимое единство, я тем
самым утверждаю, что весь этот
феноменальный мир, мир видимый,
чувственный, известный, – это
своего рода внешняя оболочка,
скорлупа, внутри которой
скрывается, как ядро,
безотносительная, недетерминированная
сущность, Абсолют. Как видно, г-н
Литтре, вероятно даже по причине
своего глубокого презрения к
метафизике, сам остается в сфере
метафизики, подобной метафизике
Канта, которая, как известно,
теряется в тех антиномиях, или
противоречиях, которые она
полагает непримиримыми и
неразрешимыми: противоречиями
конечного и бесконечного,
внешнего и внутреннего,
относительного и абсолютного и т.
д. Ясно, что, изучая мир, опираясь
на идефикс о неразрешимости этих
категорий, которые кажутся, с
одной стороны, абсолютно
противоположными, а с другой –
столь тесно, столь абсолютно
связанными, что нельзя думать об
одной, не думая в то же время о
другой, – ясно, как я сказал, что,
подходя к существующему миру с
таким метафизическим
предрассудком в голове, мы
всегда окажемся неспособными
понять что-либо в природе вещей.
Если бы французские позитивисты
захотели познакомиться с
драгоценной критикой, которой
Гегель в его Логике,
представляющей несомненно одну
из самых глубоких книг, написанных
в нашем столетии, подверг все эти
кантовские антиномии, они
разуверились бы в этой мнимой
невозможности познать
внутреннюю природу вещей. Они
поняли бы, что во внутреннем
любой вещи действительно не
может быть природы, которая не
проявлялась бы в ее внешнем, или,
как сказал Гёте, отвечая какому-то
немецкому поэту, утверждавшему,
что «никакой сотворенный ум не
мог проникнуть во внутреннее
Природы» (In's Innere der Natur dringt kein
erschaffner Geist):
Вот уже двадцать лет я слышу, как
это повторяют,
И как я на это ругаюсь, но тайно.
Природа не имеет ни ядра, ни
скорлупы;
Она есть все это одновременно.
Schon zwanzig Jahre hor' ich's wiederholen,
Und fluche drauf, aber verstohlen.
Natur hat weder Kern noch Schale;
Alles 1st sie auf einem Male.
Я прошу читателя извинить меня за
эту длинную диссертацию о
природе вещей. Но речь идет об
интересе высшего порядка, о
заинтересованности в
действительном и полном исключении,
конечном уничтожении абсолюта,
который уже не довольствуется
только тем, что прогуливается,
как жалкий призрак, по краю
нашего видимого мира, в
бесконечной безмерности
пространства, но который,
одобряемый совершенно
кантианской метафизикой
позитивистов, стремится
исподтишка внедриться в сущность
всех известных вещей, в нас самих
и водрузить свое знамя даже в
лоне нашего земного мира.
Сокровенное внутреннее вещей,
говорят позитивисты, нам
недоступно. Что они понимают под
словами сокровенное внутреннее
вещей? Чтобы для нас была ясность
в этом пункте, процитирую фразу
г-на Литтре полностью:
«Физик, мудро убежденный отныне в
том, что сокровенное внутреннее
вещей для него закрыто, не
отвлекает свое внимание на того,
кто спрашивает, почему тела
теплые или тяжелые; он понапрасну
этого не искал и не будет его
больше искать. Таким же образом в
сфере биологии нет места для
вопроса, почему живая субстанция
образуется в формах, при которых
система ее органов с большей или
меньшей точностью приведена в соответствие
с целью, с функцией. Такая
юстировка – одно из имманентных
свойств этой субстанции, как
питание, сокращение, ощущение,
мышление. Этот взгляд,
распространенный на все
пертурбации, без труда все их
обнимает; и ум, который перестал
стремиться к невозможному
примирению фатализма с
финализмом, не находит более
ничего, что было бы
неинтеллигибельного, то есть
противоречивого, в том, что для
него отдельно от мира (стр. XXV-XXVI).
Перед нами несомненно этот очень
удобный способ философствования
и верное средство избежать всех
возможных противоречий. Вас
спрашивают о явлении: почему это
так? И вы отвечаете: потому что
это так. После этого не остается
ничего, кроме только одного:
установить действительность
явления и его порядок
сосуществования или
последовательности относительно
других более или менее связанных
с ним явлений; удостовериться
путем наблюдения и эксперимента,
что это сосуществование и эта
последовательность
воспроизводятся в одинаковых
обстоятельствах всегда и везде
и, убедившись в этом, обратить их
в общий закон. Я полагаю, что
ученые-специалисты должны поступать
таким образом; если они поступают
по-другому, если они включают
свои собственные идеи в порядок
фактов, положительная философия
очень рисковала бы иметь в
качестве основы для суждений
лишь более или менее искусные
фантазии, но не факты. Но я не
думаю, что философ, желающий
понять порядок фактов, мог бы
удовлетвориться столь малым. Я
знаю, что понять – очень трудно,
но это необходимо, если мы хотим
развивать серьезную философию.
Человеку, который спросил бы меня:
каковы происхождение и
субстанция материи вообще, или,
лучше сказать, совокупности
материальных вещей, Вселенной, я
не мог бы ответить доктринерски и
таким двусмысленным образом, что
он мог бы заподозрить меня в
теологизме: происхождение и
сущность материи для нас
недоступны. Я его сначала спросил
бы, о какой материи он хочет
говорить. Только о совокупности
сложных или простых материальных
вещей, составляющих наш земной
шар и нашу солнечную систему в ее
наибольшем объеме, или же о всех
известных и неизвестных телах,
бесконечная и неопределенная
совокупность которых образует
Вселенную?
Если речь идет о первом, то я
сказал бы ему, что материя нашего
земного шара несомненно имеет
происхождение, так как была столь
отдаленная эпоха, что ни он, ни я
не можем высказать о ней какую-либо
мысль, но была определенная эпоха,
когда наша планета не
существовала. Я сказал бы ему, что
она родилась во времени и что
нужно искать происхождение нашей
планетной материи в материи
нашей солнечной системы. Но я
сказал бы, что сама наша
солнечная система, не будучи ни
абсолютным, ни бесконечным, но
очень ограниченным, описанным
миром, который, следовательно,
существует лишь посредством
своих бесконечных и
действительных отношений
действия и взаимного
противодействия с
бесконечностью подобных миров,
не может быть вечным миром.
Несомненно, что, разделяя судьбу
всего того, что обладает
определенным и действительным
существованием, эта система
должна будет однажды, может быть
через несколько миллионов
миллионов веков, исчезнуть и что,
как и наша планета, но несомненно
до нее, она должна была иметь
начало во времени; отсюда следует,
что происхождение солнечной
материи нужно искать в мировой
материи.
А если теперь меня спросят,
каково происхождение мировой
материи, материи той бесконечной
совокупности миров, которую мы
называем бесконечной вселенной,
я ответил бы, что в этом вопросе
содержится бессмыслица, что этот
вопрос побуждает меня дать, если
так можно выразиться, нелепый
ответ, который хотели бы услышать
от меня. Этот вопрос сводится к
следующему: было ли время, когда
мировая материя, бесконечная
вселенная, абсолютное и единое
Сущее не были? Когда была лишь
идея, по необходимости
божественная идея, Бог, который,
будучи на протяжении бесконечной
в прошлом вечности Богом
праздным, или Богом бессильным,
Богом незаконченным, по
странному капризу подумал вдруг
и почувствовал в какой-то данный
момент, в определенную во времени
эпоху, силу и волю создать
Вселенную? Когда существовал Бог,
который, будучи на протяжении
вечности Богом не-творцом, стал
неизвестно по какому чуду
внутреннего развития Богом-творцом?
Все это по необходимости
содержится в вопросе о происхождении
мировой материи. Даже допуская на
мгновение нелепость Бога-творца,
мы поневоле придем к признанию
вечности Вселенной. Бог – есть
Бог только потому, что он
предполагает быть абсолютно
совершенным; но абсолютное
совершенство исключает всякую
идею, всякую возможность
развития. Бог есть Бог только
потому, что его природа неизменна.
То, что он есть сегодня, тем он
был вчера и тем будет завтра. Он –
бог-творец и всемогущий бог
сегодня, значит, он таким был
испокон веков; значит, не в
определенную эпоху, а испокон
веков он сотворил миры, Вселенную.
Значит, Вселенная – вечна. Но,
будучи вечной, она не была
сотворена, и, значит, не было
никогда Бога-творца.
В идее Бога-творца противоречие
состоит в том, что всякое
творение, всякая заимствованная
из человеческого опыта идея и
факт предполагают эпоху,
определенную во времени, тогда
как идея Бога подразумевает
вечность; отсюда вытекает очевидная
нелепость. Такое же рассуждение
приложимо также к нелепости Бога—распорядителя
и законодателя миров. Одним
словом, идея Бога не выдерживает
ни малейшей критики. Но если Бог
падает, что остается? Вечность
бесконечной вселенной.
Вот истина, относящаяся к
абсолюту и носящая тем не менее
характер абсолютной
достоверности: Вселенная – вечна
и никогда не была никем
сотворена. Эта истина очень важна
для нас, так как она раз и
навсегда сводит к ничто вопрос о
происхождении мировой материи,
который г-н Литтре находит столь
трудным для решения, и в тоже
время в корне уничтожает идею
абсолютного духовного, пред
существующего или сосуществующего,
бытия, идею Бога.
В познании абсолюта мы можем
сделать шаг вперед, вполне
сохраняя гарантию абсолютной
достоверности.
Напомним, что есть истинная
вечность, вечность существования
мира. Нам очень трудно это
вообразить, настолько самая
отвлеченная идея вечности с
трудом укладывается в наших бедных,
увы, столь кратковременно
существующих головах. Тем не
менее несомненно, что это –
неопровержимая истина, которая
навязывается с абсолютной
необходимостью нашему уму. Ничто
не позволяет нам не принять ее. Но
если господь Бог откладывается
про запас, перед нами возникает
второй вопрос: существовала ли в
предшествующей настоящему
моменту зияющей и бесконечной
вечности определенная во времени
эпоха, когда впервые началась
организация мировой материи, или
Сущего, в отдельные и
организованные миры? Было ли
время, когда вся мировая материя
могла остаться в состоянии материи,
способной к организации, но еще
не организованной?
Предположим, что прежде, чем
мировая материя смогла спонтанно
организоваться в отдельные миры,
она должна была пройти огромное,
неизвестное множество
предварительных превращений, о
чем мы никогда не смогли бы
составить какую-либо даже самую
смутную идею. Эти превращения
могли занять время, которое своей
относительной безмерностью
превышает все, что мы можем
вообразить. Но так как в данном
случае речь идет о материальных
проявлениях, а не о проявлениях
неизменного абсолюта, это время,
каким бы необъятным оно ни было,
по необходимости было
определенным временем и как
таковое бесконечно меньшим, чем
вечность. Назовем x время, которое
истекло с предполагаемого
первого формирования во
вселенной миров и до настоящего
времени; назовем у все время, в
течение которого длились
предварительные проявления
мировой материи, прежде чем она
смогла сорганизоваться в
отдельные миры; x+y представляют
период времени, которое, каким бы
относительно безмерным оно ни
было, есть тем не менее
определенная величина и,
следовательно, бесконечно меньшая
вечности. Назовем z их сумму (x+y=z);
значит, позади z остается еще
вечность. Расширьте x и y,
насколько вам захочется,
умножьте и то и другое на самые
большие цифры, которые вы могли
бы представить или написать
своим самым убористым почерком
на такой длинной линии, как
расстояние от Земли до самой
удаленной видимой звезды; вы
увеличите z в той же пропорции, но
чтобы вы ни делали, для того чтобы
увеличить z, каким бы безмерным ни
становилось это значение, оно
всегда будет меньше, чем вечность,
оно всегда будет иметь позади
себя вечность. К какому выводу
это вас подтолкнет?
К выводу о том, что на протяжении
вечности мировая материя – та
материя, лишь спонтанное
действие которой могло сотворить,
организовать миры, поскольку,
как мы видели, исчез божественный
призрак, творец и распорядитель,
– оставалась инертной, без
движения, без предварительного
проявления, без действия и что
затем, в какой-то данный и
определенный момент, она,
оставаясь в вечности, вдруг, без
всякого основания, не
побуждаемая никем извне ее, ни
самой собой, начала приходить в
движение, проявляться,
действовать без какой-либо будь
то внешней или внутренней
причины. Это была бы столь же
очевидная бессмыслица, как и
бессмыслица Бога-творца. Но вы
вынуждены принять эту
бессмыслицу, если предположите,
что организация миров во
Вселенной имела какое-либо
определенное начало, каким бы
безмерно отдаленным ни
представлялось вами в данный
момент это начало. Отсюда с
безусловной очевидностью
следует, что организация
Вселенной, или мировой материи, в
отдельные миры так же вечна, как
ее бытие.
А вот и вторая абсолютная истина,
представляющая полные гарантии
совершенной достоверности.
Вселенная – вечна, и ее
организация – также вечна. И в
этой бесконечной вселенной нет
ни малейшего места для господа
Бога! Это уже много, не правда ли?
Но посмотрим, не сможем ли мы
сделать вперед еще и третий шаг.
Вселенная вечно организована в
бесконечность отдельных миров,
остающихся вне друг друга, но
вместе с тем сохраняющих
необходимые и постоянные
отношения друг с другом. Это то,
что Огюст Конт называет
взаимодействием солнц, взаимодействием,
которое никто не сможет
подвергнуть опыту и которое
можно только наблюдать; но сам
знаменитый основатель
положительной философии, столь
строгий по отношению ко всему,
что носит характер неповеряемой
гипотезы, говорит об этом тем не
менее как о положительном факте,
который не может быть предметом
какого-либо сомнения. И он
говорит так об этом потому, что
этот факт настоятельно, сам и с
абсолютной необходимостью
навязывается человеческому уму,
как только этот ум освободился
от отупляющего ига божественного
призрака.
Взаимодействие солнц по
необходимости вытекает из их отдельного
существования. Сколь бы
безмерными они ни могли быть,
даже если предположить, что
действительная безмерность
самых больших из них превышает
все, что мы можем представить в
качестве протяженности и
величины, все они представляются
не менее определенными,
относительными, конечными сущими,
и как таковые все они не могут
нести исключительно в самих себе
причину и основу их собственного
существования, каждая из них
существует и может существовать
лишь посредством их постоянных
связей или их прямых или
косвенных взаимных действий или
противодействий со всеми
остальными солнцами. Это
бесконечное сцепление
постоянных действий и
противодействий составляет
действительное единство
бесконечной Вселенной.
Но это мировое единство не
существует в своей бесконечной
полноте как конкретное и
действительное единство, которое
на самом деле содержит все
безграничное количество миров с
неисчерпаемым богатством их
проявлений; оно не существует,
говорю я, и не проявляется как
таковое ни для кого. Оно не может
существовать для Вселенной,
которая, будучи сама лишь
собирательным единством, вечно
слагающимся из взаимодействия
отдельных миров в безграничной
безмерности пространства, не
имеет никакого органа для его
понимания; и оно не может
существовать ни для кого вне
Вселенной, так как вне Вселенной
нет ничего. Как одновременно
необходимая и отвлеченная идея
оно существует лишь в сознании
человека.
Эта идея – последняя степень
положительного знания, момент, в
котором сходятся
положительность и абсолютная отвлеченность.
Еще один шаг в этом направлении, и
вы впадете в метафизическую и
религиозную фантасмагорию.
Следовательно, под страхом
бессмыслицы запрещается
основывать что-либо на этой идее.
Как конечная граница
человеческого знания, она не
может служить ему основанием.
Важное и последнее определение,
вытекающее не из этой идеи, но из
факта существования
бесконечного множества отдельных
миров, постоянно оказывающих
друг на друга взаимное действие,
которое, собственно, и образует
существование каждого из них,
состоит в том, что ни один из этих
миров не вечен, что все они имели
начало и у всех у них будет конец,
сколь бы отдаленным ни было одно
и сколь бы отдаленным ни должно
быть другое. В лоне этой мировой
причинности, которая составляет
вечное и единое сущее, вселенную,
миры рождаются, формируются,
существуют, оказывают действие,
соответствующее своему бытию,
затем дезорганизуются, умирают
или превращаются, как это
происходит с самыми малыми из
вещей на Земле. Значит, повсюду –
один и тот же закон, один и тот же
порядок, одна и та же природа. Мы
никогда не сможем ничего узнать
за этими пределами. Несметное
число превращений, которые
совершались в вечном прошлом,
несметное число других
превращений, которые совершаются
даже в данный момент в
безмерности пространства, вечно
останутся для нас неизвестными.
Но мы знаем, что повсюду – одна и
та же природа, одно и то же сущее.
Пусть этого будет для нас
достаточно!
Значит, мы не будем больше
задаваться вопросом, каково
происхождение мировой материи,
или, лучше сказать, Вселенной,
рассматриваемой как тотальность
бесконечного числа отдельных
более или менее организованных
миров, так как этот вопрос
предполагает нонсенс, творение и
так как мы знаем, что Вселенная
вечна. Но мы могли бы спросить,
каково происхождение нашего
солярного мира, так как мы с
уверенностью знаем, что он рожден,
что он сформировался в
определенную эпоху, во времени.
Но как только мы поставим этот
вопрос, мы тотчас должны будем
признать, что у него нет для нас
возможного решения. Распознать
происхождение вещи – значит
распознать все причины или же все
вещи, одновременное и
последовательное, прямое и
косвенное действие которых
породило ее. Очевидно, что для
того, чтобы определить
происхождение нашей солнечной
системы, мы должны были бы знать
до конца не только все
бесконечное число миров, которые
существовали в эпоху ее рождения
и собирательное, прямое или
косвенное, действие которых
породило ее, но также все прошлые
миры и все мировые действия,
которыми были порождены сами эти
миры. Достаточно сказать, что
происхождение нашей солнечной
системы теряется в бесконечном
пространстве, вечной в прошлом цепи
причин и действий, и что,
следовательно, каким бы действительным
или материальным ни было это
происхождение, мы никогда не
сможем его определить.
Но если для нас невозможно
распознать совершившееся в
вечном прошлом и в безграничной
безмерности пространства
происхождение нашей солнечной
системы или же неопределенную
сумму причин, комбинированное
действие которых породило ее и
будет продолжать ее всегда
воспроизводить до тех пор, пока
она в свою очередь не исчезнет, мы
можем исследовать это
происхождение или эти причины в
их действии, то есть в. наличной
действительности нашей
солнечной системы, которая
занимает в бесконечном
пространстве ограниченный и,
следовательно, определимый, если
еще не определенный, объем. Ибо
заметьте, что причина есть
причина, лишь пока она
осуществляется в своем действии.
Причина, которая не могла бы
претвориться в действительный
продукт, была бы причиной
воображаемой, не-сущей; отсюда
следует, что всякая вещь, поскольку
она по необходимости порождена
неопределенной суммой причин,
содержит в самой себе
действительное сочетание' всех
этих причин и в действительности
есть не что иное, как
действительное сочетание всех
породивших ее причин. Это сочетание
– это все ее действительное
бытие, ее сокровенная сущность,
ее субстанция.
Вопрос относительно субстанции
мировой материи, или Вселенной,
заключает в себе, следовательно,
нелепое предположение:
предположение о происхождении, о
первопричине миров, или о
Творении. Так как всякая
субстанция есть не что иное, как
эффективное осуществление
неопределенного числа причин,
сочетающихся в одном общем
действии, то для того, чтобы
объяснить субстанцию Вселенной,
нужно было бы искать ее
происхождение или ее причины, а
Вселенная их не имеет, потому
что она вечна. Всеобщий мир есть
– абсолютное, единое и верховное
Сущее, вне которого ничто не
могло бы существовать; но как в
таком случае дедуцировать это
Сущее из чего-то?
Мысль о том, чтобы подняться над
единым Сущим или стать вне его,
подразумевает Ничто, и нужно было
бы иметь возможность сделать
это для того, чтобы вывести
начальную субстанцию, которая
не была бы в нем, которая не была
бы им самим. Все, что мы можем
сделать, – это установить
сначала это единое и верховное
Сущее, которое навязывается нам с
абсолютной необходимостью,
затем изучить его действия в мире,
который нам действительно
доступен; сначала в нашей
солнечной системе, но затем и
особенно на нашем земном шаре.
Раз субстанция вещи есть не что
иное, как действительное
сочетание или осуществление всех
причин, которые ее породили, то
очевидно, что, если бы мы могли
распознать субстанцию нашего
солярного мира, мы распознали бы
сразу все его причины, то есть
всю бесчисленность миров,
комбинированное, прямое или
косвенное действие которых
осуществилось в ее творении, – мы
познали бы Вселенную.
Но тут мы вступаем в порочный
круг: для того, чтобы распознать
всеобщие причины солярного мира,
мы должны распознать их
субстанцию, а для того, чтобы
распознать последнюю, мы должны
были бы распознать все эти
причины. Из этой трудности,
которая на первый взгляд кажется
неразрешимой, есть, однако, выход,
и вот какой: сокровенная природа,
или субстанция, вещи не
распознается только по сумме или
сочетанию всех породивших ее
причин, она распознается равным
образом по сумме ее различных
проявлений или всех действий,
которые она оказывает вовне.
Любая вещь существует лишь тогда,
когда она делает: ее дело, ее
внешнее проявление, ее
постоянное и многократное действие
на все вещи, которые находятся
вне ее, – это полная экспозиция
ее природы, ее субстанции, или
того, что метафизики и г-н Литтре
вместе с ними называют ее
сокровенным сущим. Она не может
иметь ничего в том, что называют
внутренним, что не проявилось бы
в ее внешнем, одним словом, ее
действие и ее бытие суть одно.
Можно было бы удивляться тому,
что я говорю о действии всех
вещей, даже самых инертных по
видимости, если привыкнуть
связывать смысл этого слова
только с актами, которые
сопровождаются видимым,
несомненным волнением, внешними
движениями и особенно движениями
животного или человеческого
сознания того, кто действует. Но
собственно говоря, в природе нет
ни одной точки, которая была бы
когда-либо в покое, так как каждая
из них в каждый момент находится
в бесконечно малом соучастии со
всякой другой точкой и
возбуждается постоянными
действиями и противодействиями.
То, что мы называем
неподвижностью, покоем, есть лишь
грубая видимость, совершенно
относительные понятия. В природе
все есть движение и действие:
быть не означает ничего иного,
как делать. Все, что мы называем
свойствами вещей, свойствами
механическими, физическими,
химическими, органическими,
животными, человеческими – суть
не что иное, как различные
способы действия. Любая вещь есть
определенная и действительная
вещь лишь при посредстве свойств,
которыми она обладает; а она
обладает ими лишь постольку,
поскольку она их проявляет, так
как эти свойства определяют ее
отношения с внешним миром, то
есть ее различные способы
действия на внешний мир; отсюда
следует, что каждая вещь
действительна лишь постольку,
поскольку она проявляется,
действует. Сумма ее различных
действий – в этом все ее бытие*.
* Это – всеобщая истина, которая
не допускает никаких исключений
и которая прилагается также к
неорганическим, по видимости
самым инертным вещам, к самым
простым телам, а также к самым
сложным организациям: к камню, к
простому химическому телу, а
также к гениальному человеку и
всем умственным и общественным
вещам. У человека в его
внутреннем мире действительно
есть лишь то, что каким-то образом
проявляется в его внешнем. Эти
так называемые непризнанные
гении, эти надменные и
самовлюбленные умы, которые
вечно жалуются на то, что им
никогда не удается продемонстрировать
сокровища, которые, как им
кажется, они несут в себе, на
самом деле всегда суть самые
жалкие по отношению к своему
сокровенному бытию индивиды:
ничего подобного в самих себе они
не несут. Возьмем, к примеру,
гениального человека, который
умрет в момент вступления в
возраст полной возмужалости и
который унесет в могилу, как
обычно говорят, самые
возвышенные, навсегда потерянные
для человечества концепции. Это
пример, который, как кажется,
доказывает всю
противоположность этой истины;
это – очень реальное, очень
серьезное сокровенное бытие,
которое совсем не могло бы
проявиться. Но присмотримся
поближе к этому примеру, и мы
увидим, что в нем содержатся лишь
преувеличения или совершенно
ложные суждения.
Во-первых, что такое гениальный
человек? Это индивидуальная
природа, которая в одном или
нескольких отношениях, с
человеческой, умственной и
нравственной точек зрения,
гораздо лучше организована, чем у
заурядных людей; это высшая
организация, сравнительно
намного более совершенный
инструмент.
Мы не оставили камня на камне от
врожденных идей. Никто из людей
при рождении не приносит с собой
никакой идеи. Все, что человек
приносит, – это более или менее
значительная естественная и
формальная способность
постигать идеи, которые он
находит готовыми либо в
собственной социальной среде,
либо в чуждой среде, которая,
однако, тем или другим образом
вступает с нею в связь; сначала –
постигать, затем –
воспроизводить их посредством
совершенно формальной работы его
собственного мозга и иногда
придавать им посредством этой
внутренней работы новое развитие,
новую форму и новый объем. Только
в этом заключается творчество
самых великих гениев.
Следовательно, никто не приносит
с собой сокровенного клада. Ум и
сердце самых великих гениальных
людей рождаются ничтожными, как
их тела нагими. То, что рождается
с ними, – это прекрасный инструмент,
несвоевременная потеря которого
есть несомненно большое несчастье;
ведь очень хорошие инструменты
особенно в современной
социальной организации, в
организации с современной
гигиеной, – очень редки. Но то,
что человечество теряет вместе с
ними, – это не какое-либо
действительное содержание, это
их возможность сотворить нечто.
Для того чтобы судить о том, чем
могут быть эти мнимые врожденные
сокровища и сокровенное бытие
природы гения, представьте, что
эту природу с самого раннего
детства поместили на необитаемый
остров. Если предположить, что
она не погибнет, то чем он станет?
Диким животным, которое ходит
поочередно то на своих нижних
конечностях, то на четырех лапах,
как обезьяны, которое живет
жизнью и мыслью обезьян, которое,
как и они, выражается не словами,
а звуками, которое, следовательно,
оказывается неспособным мыслить
и даже глупее последней из
обезьян: ведь эти последние,
живя в обществе, до некоторой
степени развиваются, тогда как
наша гениальная натура,
поскольку она не поддерживает
никаких отношений с себе
подобными существами, по
необходимости осталась бы
идиотской.
Возьмите ту же самую гениальную
натуру в двадцатилетнем возрасте,
когда она уже значительно
развилась благодаря социальным
сокровищам, которые она
заимствовала из своей среды и
которые она выработала и
воспроизвела в самой себе вместе
с той способностью или той
совершенно формальной силой,
которой одарила ее природа.
Перенесите ее в пустыню и
заставьте ее жить там в течение
двадцати или тридцати лет вне
всяких человеческих отношений.
Чем станет она? Безумцем,
мистическим дикарем, возможно,
основателем какой-нибудь новой
религии; но не одной из тех
великих религий, которые в
прошлом обладали мощью глубоко
волновать народы и двигать их
вперед в соответствии с методом,
присущим религиозному духу. Нет,
он изобретет какую-то уединенную,
мономанную и в то же время бессильную
и смешную религию.
Что это значит? Это значит, ни у
кого из людей, даже у самого
могучего гения, нет в сущности
никаких собственных сокровищ; но
что все то, что он распространяет
с широкой щедростью, было им
заимствовано у того самого
общества, которому он их по
видимости позднее отдает. Можно
даже сказать, что в этом
отношении гениальные люди – это
как раз те люди, которые больше
берут от общества и которые,
следовательно, должны ему больше.
Самый счастливо одаренный
природой ребенок довольно долго
остается, не оформив в себе
видимость того, что можно было бы
назвать его сокровенным бытием.
Известно, что всякое умственное
бытие детей сначала направлено
исключительно вовне; сначала они
– целиком во впечатлении и наблюдении;
лишь только тогда, когда в них
рождается начало рефлексии и
самообладания, то есть воли, они
начинают овладевать внутренним
миром, сокровенным бытием. Для
большинства людей этой эпохой
датируется воспоминание о самих
себе. Но со своего рождения это
сокровенное бытие никогда не
остается исключительно
внутренним; по мере того как оно
развивается, оно полностью
проявляется вовне и выражается
поступательными изменениями
всех отношений ребенка с
окружающими его людьми и вещами.
Эти многочисленные, часто
неуловимые отношения, которые по
большей части проходят
незамеченными, суть действия,
которыми рождающаяся и возрастающая
относительная автономия ребенка
воздействует на внешний мир; это
– хотя и незамедленные, но очень
реальные действия, тотальность
которых выражает в любой момент
жизни ребенка все его
сокровенное бытие; они теряются в
массе человеческих отношений,
которые все вместе составляют
действительность социальной
жизни, оставляя на этих
отношениях свои хотя бы слабые
следы или свое влияние.
То, что я сказал о ребенке, верно
также в отношении юноши. Его отношения
умножаются по мере того, как
развивается его сокровенное
бытие, то есть инстинкты и
движения животной жизни, а также
его человеческие мысли и чувства,
и всегда все его сокровенное
бытие проявляется в тотальности
его отношений с внешним миром
либо в положительной форме, например
в форме притяжения и
сотрудничества, либо
отрицательно, в виде бунта и
отталкивания. Ничто из
действительно существующего не
может остаться, если оно не
проявилось полностью из себя
вовне, как у людей, так и в самых
инертных и наименее
демонстративных вещах. Примером
может служить история
цирюльника царя Мидаса: не смея
сообщить никому свой страшный
секрет, он доверил его земле, а
земля его разгласила, и, как
только это произошло, стало
известно, что у царя Мидаса
ослиные уши. Для людей, как и для
всего того, что существует,
действительно существовать –
значит только проявляться.
А теперь доведем до конца дело с
предложенным примером: молодой
гениальный человек умирает в
двадцатилетнем возрасте, в
момент, когда он совершал какое-то
великое деяние или возвещал миру
какую-то возвышенную концепцию.
Взял ли он что-то с собой в могилу?
Да, большую возможность, но не
действительность. Поскольку эта
возможность осуществилась в нем
самом при становлении его
сокровенного бытия, то будьте
уверены, что тем или другим
способом эта возможность уже
проявилась в ее отношениях с внешним
миром. Гениальные концепции, а
также великие героические деяния,
которые открывают новое
направление для жизни народов,
отнюдь не рождаются спонтанно ни
в гениальном человеке, ни даже в
социальной среде, которая его
окружает, кормит, вдохновляет,
будь то положительно или даже
отрицательно. То, что гениальный
человек изобретает или делает,
уже с давних пор находится в
состоянии элементов, которые
развиваются и все более
стремятся сконцентрироваться и
оформиться в том самом обществе,
которому он несет либо свое
изобретение, либо свое деяние. И в
самом гениальном человеке
изобретение, возвышенная
концепция или героическое деяние
не рождаются непосредственно;
они всегда – продукт длительной
внутренней подготовки, которая
по мере своего развития никогда
не преминет проявиться тем или
иным образом.
Предположим же, что гениальный
человек умирает в тот момент,
когда он собирался завершить эту
долгую внутреннюю работу и
возвестить о ней удивленный мир.
Поскольку эта работа не
завершена, она не действительна.
Но как подготовка она, напротив,
очень действительна, и как
таковая, будьте уверены, она
полностью проявилась либо в
деяниях, либо в трудах, либо в
разговорах этого человека. Ведь
если человек совершенно ничего
не делает и вместе с тем ничего не
пишет и ничего не говорит, то,
будьте уверены, он также ничего
не изобретет, и в нем не
совершается никакая внутренняя
подготовка; значит, он может
спокойно умереть, не оставив
после себя сожаления о какой-либо
крупной утраченной концепции.
В молодости у меня был очень
дорогой друг – Николай Станкевич
(1813—1840). Это была истинно
гениальная натура: великий разум
сочетался у него с великим
сердцем. И однако, этот человек
ничего не сделал, ничего не
написал, что могло бы сохранить
его имя в истории. Значит, в таком
случае сокровенное бытие должно
было бы утратиться без
проявления и без следа? Отнюдь
нет. Несмотря на то – или, быть
может, именно потому, – что
Станкевич был существом наименее
претенциозным и наименее
амбициозным из всех, он стал в
Москве живым центром группы
молодых людей, которые в течение
нескольких лет прожили, если
можно так выразиться, свой разум,
свои мысли, свою душу. Я был в их
числе, и я рассматриваю его в
некотором роде как своего творца.
Он сотворил таким же образом другого
человека, имя которого останется
немеркнущим в литературе и в истории
умственного и нравственного
развития России: мой покойный
друг Виссарион Белинский (февраль
1810) – самый энергичный борец за
дело освобождения народа при
императоре Николае. Он умер в
страданиях в 1848 г. (26 мая старого
стиля), в самый момент, когда
тайная полиция выдала ордер на
арест; он умер, благословляя
республику, которая была только
что провозглашена во Франции.
Возвращаюсь к Станкевичу. Его
сокровенное бытие полностью
проявилось прежде всего в
отношениях с друзьями, а затем со
всеми теми, кто имел счастье
сблизиться с ним – истинное
счастье, ибо было невозможно жить
рядом с ним, не чувствуя себя в
некотором роде улучшенным и
облагороженным. В его
присутствии казались
невозможными никакая подлая или
тривиальная мысль, никакой
дурной инстинкт; самые
ординарные люди переставали ими
быть под его влиянием. Станкевич
принадлежал к той категории
одновременно богатых и
изысканных натур, которых г-н
Давид Штраус столь удачно
охарактеризовал более тридцати
лет назад в брошюре, озаглавленной,
кажется, «Религиозный гений» (Ueber
das religiose Genie). Есть люди, одаренные
великим гением, говорит он,
которые не проявляют его никаким
великим историческим деянием,
никаким будь то научным,
артистическим, промышленным
творением; они никогда ничего не
предприняли, ничего не сделали,
ничего не написали, и все их
действие сосредоточилось в их
личной жизни и сводилось к ней, но
которые тем не менее оставили
после себя своим действием
глубокий, правда исключительно
личный, но тем очень мощный
отпечаток на своем ближайшем
окружении, на своих учениках.
Сначала это действие
распространяется и упрочивается
посредством устной традиции, а
позднее либо посредством писаных
трудов, либо посредством
исторических деяний их учеников
или учеников их учеников.
Как мне кажется, д-р Штраус с
большим основанием утверждает,
что Иисус как исторический и
действительный персонаж был
одним из наиболее великих
представителей, одним из
великолепных образцов этой
совершенно особенной категории
сокровенных гениев. Станкевич
также был им, хотя несомненно в
гораздо меньшей мере, чем Иисус.
Мне думается, что я сказал,
достаточно для того, чтобы
доказать, что нет сокровенного
бытия, которое не проявилось бы
полностью в полной сумме всех
его внешних отношений или его
воздействий на внешний мир. Но
раз уже это очевидно по отношению
к человеку, одаренному
величайшим гением, это тем более
так в отношении всех остальных
действительных сущих: животных,
растении, неорганических вещей и
простых тел. Все животные-функции,
гармоническое сочетание которых
образует животное единство,
жизнь, душу, животное я, суть не
что иное, как непрерывное
отношение действия и
противодействия с внешним миром,
следовательно, постоянное проявление,
независимо от которого никакое
сокровенное животное бытие не
могло бы существовать, так как
животное живет, пока
функционирует его организм. Так
же происходит с растениями.
Попробуйте исследовать, анатомировать
животное. Вы найдете различные
системы органов: нервы, мускулы,
кости, затем различные
материальные, видимые и
поддающиеся химическому
разложению соединения. Это же вы
увидите в растениях, в
органических клетках, а если
продолжить анализ – в простых
химических телах. Вот в чем
состоит их сокровенное бытие: оно
полностью внешнее и вне его нет
ничего, И все эти материальные
части, – а их совокупность,
упорядоченная определенным,
свойственным им образом,
образует животное, и каждая из
этих частей полностью
проявляется посредством своего
собственного механического,
физического, химического и
органического действия в течение
жизни животного и посредством
лишь механического, физического
и химического действия после его
смерти, – все они находятся в
непрерывном движении
беспрестанных действий и
противодействий, и это движение
составляет все их бытие.
Так же обстоит дело со всеми
органическими телами, включая
простые тела. Возьмите металл или
камень: есть ли что-либо по
видимости более инертное и менее
экспансивное? И тем не менее все
это приходит в движение,
действует, изливается,
бесконечно проявляется, и все это
существует, лишь пока совершая
это. Камень и металл обладают
всеми физическими свойствами, и
как простые или сложные
химические тела они включены в
процесс, иногда очень медленный,
но непрерывный процесс
молекулярного соединения и
разложения. Я уже сказал, что эти
свойства суть также способы
действия и проявления вовне. Но
отнимите у камня все его свойства,
что от него останется? Абстракция
вещи, ничего. Из всего этого с
неопровержимой очевидностью
следует, что сокровенное Бытие
вещей, вымышленное метафизиками
к большому удовлетворению теологов
и объявленное действительным
самой позитивной философией,
есть Не-Бытие, равно как
сокровенное Бытие Вселенной, Бог,
есть также Не-Бытие; все, что
имеет действительное
существование, проявляется
целостно и всегда в его свойствах,
его отношениях или его деяниях.
Что же значат слова: «Физик,
отныне мудро убежденный в. том,
что сокровенная сущность вещей
закрыта для него» и т.д.? Вещи
только что и делают, как
проявляют себя наивно, полно, во
всей целостности своего бытия, к
которому нужно только
присматриваться просто, без
предрассудков и без метафизических
и теологических идефикс; а физик
позитивистской школы, который
ищет, как говорят, вчерашний день
и не понимает ничего в этой
наивной простоте действительных
вещей, естественных вещей, будет
важно заявлять, что в их лоне есть
сокровенное бытие, которое они
тайно хранят для самих себя, а
метафизики и теологи,
очарованные этим открытием,
которое они ему, впрочем,
подсказали, ухватятся за эту
сокровенность, за эту вещь б себе
для того, чтобы поместить туда
своего господа Бога.
Любая вещь, любое сущее,
существующее в мире, какова бы ни
была его) природа, имеет такой
общий характер: быть ближайшим
результатом комбинации всех
причин, которые способствовали
либо прямо, либо косвенно его
рождению; а это предполагает –
на шути постепенных переходов –
действие всех прошлых и
настоящих причин в бесконечной
Вселенной, каким бы отдаленным
или отсроченным оно ни было; и так
как все причины или действия,
рождающиеся в мире, суть
проявления действительно
существующих вещей; и так как
всякая вещь действительно
существует лишь в проявлении
своего сущего, каждая из них
передает, если так можно
выразиться, свое собственное
бытие •вещи, особое действие
которой способствует рождению, –
отсюда следует, что каждая вещь,
рассматриваемая как определенное
бытие, рожденное в пространстве и
во времени, или как продукт, в (самой
себе несет оттиск, отпечаток,
природу всех вещей, которые
существовали и которые в
настоящее время существуют во
Вселенной, что по необходимости
подразумевает тожество материи и
мирового Сущего.
Так как каждая вещь во всей
целостности своего бытия есть не
что иное, как продукт, ее свойства
и ее различные способы действия
на внешний мир, составляющий, как
мы это видели, все ее сущее, также
по необходимости суть продукты.
Как таковые они отнюдь не
представляются автономными
свойствами, происходящими лишь
из собственной природы вещи
независимо от всякой внешней
причинности. В природе или в
действительном мире нет ни
независимого сущего, ни
независимого свойства. Напротив,
все взаимозависимо.
Следовательно, происходя от этой
внешней причинности, свойства
вещи навязываются ей; они,
рассматриваемые все вместе,
составляют ее вынужденный образ
действия, ее закон. С другой
стороны, нельзя в сущности
сказать, что этот закон навязан
вещи, так как это выражение
предполагало бы существование
вещи, предшествующей закону или
отдельной от нее, тогда как закон,
действие, свойство составляют
самое сущее вещи. Отсюда следует,
что все действительные вещи в
своем развитии и во всех своих
проявлениях фатально
управляются их законами, но что
эти законы им навязаны в очень
малой степени, но, напротив,
составляют все их сущее*.
* Во всех вещах действительно
существует сторона или, если
хотите, своего рода сокровенное
бытие, которое отнюдь не-недоступно,
но которое неуловимо для науки.
Это отнюдь не сокровенное бытие,
о котором говорит г-н Литтре саз
всеми метафизиками и которое
должно было бы составлять,
согласно их точке зрения, в себе
вещей и причину явлений; напротив,
эта сторона – наименее
существенное, менее всего
внутреннее, наиболее внешнее и
вместе с тем наиболее
действительное и наиболее
мимолетное, наиболее образное у
вещей и существ: это их
непосредственная материальность,
их действительная
индивидуальность, как она
представляется только нашим
чувствам и которую не могла бы
удержать никакая рефлексия ума и
не могло бы выразить никакое
слово. Повторяя очень любопытное
наблюдение, которое впервые
сделал, как я думаю, Гегель, я уже
говорил об особенности
человеческого слова, которое
может выражать лишь общие
определения, но не
непосредственное существование
вещей в той реалистической
грубости, непосредственное
впечатление о которой дается нам
нашими чувствами. Все, что вы
сможете сказать о вещи для того,
чтобы определить ее, все свойства,
которые вы ей придадите или
найдете в ней, будут общими
определениями, приложимыми в
различной степени и в
бесчисленном числе различных комбинаций
ко многим другим вещам. Самые
подробные, самые сокровенные,
самые материальные определения
или описания, которые вы сможете
им дать, суть еще только общие, но
ни в коей степени не
индивидуальные определения.
Индивидуальность вещи не
выражается. Для того чтобы
указать ее, вы должны или же
привести своего собеседника в
контакт с ней, дать ему
возможность ее увидеть, услышать
или ощупать; или же вы должны
определить ее место и ее время, а
также ее отношения с другими уже
определенными и известными
вещами. Она убегает, ускользает
от всех других определений. Но
она убегает, она ускользает также
от самой себя, так как она сама
есть не что иное, как непрерывное
превращение: она есть, она была,
ее больше нет, или же есть другая
вещь. Ее неизменная действительность
– исчезать или превращаться. Но
эта неизменная действительность
– это ее общая сторона, ее закон,
предмет науки. Этот закон, взятый
и рассматриваемый отдельно,
есть лишь абстракция, лишенная
всякого действительного
свойства, всякого
действительного существования.
Он действительно не существует,
он является фактическим законом
лишь в действительном и живом
процессе непосредственных,
образных, неуловимых и
невыразимых превращений. Такова
двойная природа, противоречивая
природа вещей: действительно
существовать в том, что постоянно
перестает быть, и не существовать
действительно в тон, что остается
общим и неизменным между их
непрерывными превращениями.
Законы остаются, но вещи гибнут,
что означает, что они перестают
быть этими вещами и становятся
новыми вещами. И тем не менее это
вещи существующие и
действительные, тогда как их
законы имеют фактическое
существование лишь постольку,
поскольку они теряются в вещах,
будучи на самом деле не чем иным,
как действительным способом
действительного существования
вещей, так что, рассматриваемые
отдельно, вне этого существования,
законы становятся неподвижными и
инертными абстракциями, не-сущими.
Наука, которая имеет дело лишь с
тем, что выразимо и неизменно, то
есть с более или менее развитыми
и определенными общими
положениями, становится в тупик и
спускает флаг перед жизнью,
которая только и находится в
связи с живой и чувственной, но
неуловимой и невыразимой
стороной вещей. Такова
действительная и, можно сказать,
единственная граница науки,
граница истинно непреодолимая.
Возьмем, к примеру, натуралиста,
который анатомирует кролика и
сам есть действительное и живое
существо; этот кролик есть также
реальное существо, и он был, по
крайней мере несколькими часами
раньше, живой индивидуальностью.
После анатомирования натуралист
описывает его, и кролик, который
выходит из его описания, – это
кролик вообще, похожий на всех
кроликов, лишенный всякой
индивидуальности, у которой,
следовательно, никогда не будет
силы существовать, который вечно
останется инертным и неживым
существом, даже существом
нетелесным, но абстракцией,
фиксированной тенью живого
существа. Наука имеет дело лишь с
подобными тенями. Живая
действительность от нее ускользает,
она дается только жизни, которая,
сама будучи образной и
скоротечной, может схватить и на
самом деле схватывает все, что
живет, то есть все то, что
проходит, или то, что бежит.
Пример с кроликом,
пожертвованным для науки, нас
мало касается, потому что обычно
мы очень мало интересуемся
индивидуальной жизнью кроликов.
Не так обстоит дело с
индивидуальной жизнью людей,
которую наука и люди науки,
привыкшие жить среди абстракций,
то есть всегда жертвовать
образными и живыми реальностями
ради их неизменных теней, были бы
так же способны, если бы только им
дали это сделать, принести их в
жертву или по меньшей мере
подчинить их пользе своих
отвлеченных общих положений.
Человеческая индивидуальность,
так же как индивидуальность
самых инертных вещей, тоже
неуловима, и, если можно так
выразиться, она не существует для
науки. Вот почему живые индивиды
должны предохранять себя от
науки и остерегаться ее, чтобы
она не принесла их в жертву, как
кроликов, в пользу какой-нибудь
абстракции, подобно тому как они
должны одновременно
предохранять себя от теологии, от
политики и от юриспруденции,
которые все вместе, также имея
отношение к отвлеченному
характеру науки, имеют фатальную
тенденцию жертвовать индивидами
в пользу той же абстракции,
каждая из которых только
называется разными именами:
первая – истиной божественной,
вторая – общественной, третья –
справедливой.
Я очень далек от того, чтобы
сравнивать благотворные
абстракции науки с вредными
абстракциями теологии, политики
и юриспруденции. Последние
должны перестать править, должны
быть радикально искоренены из
человеческого общества –
такова цена его спасения, его
освобождения, его окончательной
гуманизации, – тогда как научные
абстракции, напротив, должны
занять свое место не для того,
чтобы править, в соответствии с
губительной для свободы мечтой
философов-позитивистов, но для
того, чтобы освещать его
спонтанное и живое развитие.
Наука может хорошо прилагаться к
жизни, но никогда не может
воплощаться в жизнь, так как
жизнь—это прямое и живое
действие, одновременно
спонтанное и фатальное движение
живых индивидуальностей. Наука –
это лишь всегда неполная и
несовершенная абстракция этого
движения. Если бы она стремилась
навязать себя ему как
отвлеченная доктрина, как
правительственная власть, она бы
его обеднила, извратила и
парализовала. Наука не может
выйти из абстракций, это – ее
царство. Но абстракции и их
прямые представители, какого бы
рода они ни были: священники,
политики, юристы, экономисты и
ученые, должны перестать
управлять народными массами.
Весь прогресс будущего – здесь.
Это жизнь и движение жизни,
индивидуальное и социальное
действие людей, которым дана
полная свобода. Это абсолютное
затухание самого принципа власти.
А каким образом? Посредством
самой широкой пропаганды в
народе свободной науки. Таким
образом у социальной массы не
будет больше вне ее так
называемой абсолютной истины,
которая ее направляет и ею правит,
будучи представленной
индивидами, очень
заинтересованными в том, чтобы
сохранить науку исключительно в
своих руках, потому что она дает
им могущество, а с могуществом –
богатство, возможность жить
трудом народной массы. Но у этой
массы в самой себе будет истина,
истина всегда относительная, но
действительная, внутренний
светоч, который осветит ее непосредственное
движение и сделает бесполезными
всякую власть и всякое внешнее
управление.
Возьмите любую общественную
науку, какую хотите: историю,
например, которая, если ее
рассматривать в ее наиболее
широком объеме, включает в себя
все остальные. Правда, можно
сказать, что до сих пор история
как наука еще не существует.
Самые выдающиеся историки,
пытавшиеся очертить общую
картину исторической эволюции
человеческого общества, всегда
вдохновлялись до сих пор
исключительно идеальной точкой
зрения, рассматривая историю
либо под углом зрения
религиозных, эстетических или
философских проявлений, либо
под углом зрения политики, или
рождения и упадка Государств,
либо, наконец, под юридическим
углом зрения, который, впрочем,
неотделим от последнего и
составляет внутреннюю политику
государств в собственном смысле
слова. Все они почти равным
образом не принимали в расчет или
даже игнорировали
антропологическую точку зрения и
экономическую точку зрения,
которые, однако, составляют
действительный базис всякого
человеческого развития. В своем
прекрасном «Введении» к «Истории
цивилизации в Англии», несущем на
себе печать настоящего гения,
Бокль изложил истинные принципы
исторической науки; к сожалению,
он не смог закончить это «Введение»,
и его преждевременная смерть
помешала ему написать
объявленный труд. С другой
стороны, задолго до Бокля г-н Карл
Маркс высказал великую,
справедливую и плодотворную идею:
что все умственные и
политические проявления
общества суть не что иное, как
идеальное выражение его
материальных или экономических
проявлений. Но насколько я знаю,
он еще не написал исторический
труд, в котором эта прекрасная
идея получила хотя бы начало
какого-либо осуществления. Одним
словом, история как наука еще не
существует.
Она займет в жизни место, которое
контрапункт должен занимать, согласно
Бетховену, в музыкальных
сочинениях. Кому-то, кто спросил
его, нужно ли знать контрапункт
для того, чтобы сочинять хорошую
музыку, он ответил: «Несомненно,
совершенно необходимо знать
контрапункт, но так же необходимо
забыть его, после того как вы его
выучили, если вы хотите сочинить
что-нибудь хорошее». Контрапункт
образует до некоторой степени;
правильный, но совершенно
неуклюжий и безжизненный каркас
музыкального произведения, и
как таковой он должен совершенно
исчезнуть по спонтанной и живой
благодати художественного
творения. Так же как контрапункт,
наука не есть цель, она лишь одно
из самых нужных и самых прекрасных
средств другого, в тысячу раз
более возвышенного, чем все
художественные сочинения,
творения – жизни,
непосредственных и спонтанных
действий человеческих
индивидов в обществе.
Такова природа того сокровенного
бытия, которое действительно
всегда остается закрытым от
науки. Это непосредственное и
действительное бытие как
индивидов, так и вещей: это
проходящее постоянство, это
образные действительности
вечного и всеобщего превращения,
действительности, которые
существуют, поскольку они
перестают быть, и которые не
могут перестать быть, потому что
они суть; это, наконец, осязаемые,
но невыразимые индивидуальности
вещей. Чтобы иметь возможность их
определить, нужно было бы знать
все причины, следствиями которых
они суть, и все следствия, причинами
которых они суть, уловить все их
отношения естественного
действия и естественного
противодействия со всеми вещами,
которые существуют и существовали
в мире. Как живые существа мы в
любой момент, чаще всего
безотчетно, улавливаем,
чувствуем эту действительность,
она нас охватывает, мы ее терпим и
сами на нее воздействуем. Как
существа думающие мы поневоле
ее абстрагируем, так как самое
наше мышление начинается лишь с
абстракции и посредством
абстракции. Это основное
противоречие между нашим
действительным существом и нашим
думающим существом есть источник
всех наших исторических
проявлений, начиная с нашего
предка гориллы до нашего
современника Бисмарка; это –
причина всех трагедий, которые
окровавили человеческую историю,
но также и всех комедий, которые
ее веселили; оно сотворило
религию, искусство, индустрию.
Государства, которые заполнили
мир страшными противоречиями,
осудившими людей на ужасные
страдания, – страдания, которые
смогут закончиться лишь посредством
возвращения в жизнь всех
абстракций, созданных ими в своем
историческом развитии и ныне
окончательно резюмировавшихся в
науке, а также посредством
возвращения этой науки в жизнь.
Открыть, скоординировать и
понять свойства или способы
действия или законы всех
существующих в действительном мире
вещей и – такова, следовательно,
истинная и единственная цель
науки.
До какой степени осуществима для
человека эта программа?
Вселенная для нас на самом деле
недоступна. Но мы уверены теперь
в том, что нашли ее повсеместно
тожественную природу и ее
основные законы в нашей
солнечной системе, которая есть
их продукт. Мы не можем также
докопаться до происхождения, то
есть до производительных причин
нашей солнечной системы, так как
эти причины теряются в
бесконечности пространства и
вечного прошлого. Но мы можем
изучать природу этой системы в ее
собственных проявлениях. И еще
встречаем мы здесь границу,
которую мы никогда не сможем
пересечь. Мы никогда не сможем ни
наблюдать, ни, следовательно, распознавать
действие нашего солярного мира
на бесконечное множество миров,
заполняющих Вселенную. Самое
большее, что мы сможем когда-либо
распознать, причем в
исключительно несовершенном
виде, – это некоторые отношения,
существующие между нашим
Солнцем и каким-нибудь из
бесчисленных солнц, блистающих
на нашем небосводе. Но
несовершенные знания, по
необходимости смешанные с едва
ли проверяемыми гипотезами,
никогда не смогут составить
серьезную науку. Значит, мы
вынуждены будем всегда
довольствоваться более или менее
совершенным и подробным знанием
внутренних отношений нашей
солнечной системы. Но даже и в
данном случае наша наука,
заслуживающая этого имени лишь
постольку, поскольку она
основывается на наблюдении
фактов, и прежде всего на
действительном установлении их
существования, а также действительных
способов их проявления и их
развития, встречается с новой
границей, которая, как кажется,
должна навсегда остаться
непереходимой, – это
невозможность устанавливать и,
следовательно, также наблюдать
физические, химические, органические,
умственные и социальные факты,
совершающиеся на какой-либо из
планет, составляющих нашу
солнечную систему, за
исключением Земли, которая
открыта для наших исследований.
Астрономии удалось определить
направления движения каждой из
планет нашей системы вокруг
Солнца, скорость их парного
движения, их объем, форму, вес. Это
огромное достижение. С другой
стороны, по указанным выше
причинам для нас несомненно, что
образующие их субстанции должны
обладать всеми физическими
свойствами наших земных
субстанций. Но мы почти ничего
не знаем об их геологическом
формировании, еще меньше знаем об
их растительной и животной
организации, которая, возможно,
навсегда останется недоступной
для любознательности человека.
Основываясь на отныне бесспорной
для нас истине о том, что мировая
материя везде и всегда по
существу тожественна, мы должны
по необходимости заключить, что
всегда и везде, как в мирах,
бесконечно удаленных, так и в мирах,
наиболее близких ко Вселенной,
все существа представляют собой
материальные тела, обладающие
свойствами веса, теплоты, света,
электричества, и что везде они
разлагаются на химические
простые тела и элементы и что,
следовательно, там, где
встречаются если не тожественные,
то по крайней мере сходные
условия существования, должны
иметь место сходные явления. Этой
уверенности для нас достаточно,
чтобы убедиться в том, что нигде
не могут совершиться явления и
факты, противные тому, что мы
знаем о законах природы; но эта
уверенность не способна дать
нам ни малейшей идеи о существах,
существах по необходимости
материальных, которые могут быть
в других мирах и даже на планетах
нашей собственной солнечной
системы. В этих условиях научное
знание об этих мирах невозможно,
и мы должны отказаться от него
раз и навсегда.
Если верно, как предполагает
Лаплас (гипотеза которого еще не
принята в достаточной степени и
повсеместно), что все планеты
нашей системы образовались из
солнечной материи, то очевидно,
что должно существовать гораздо
более значительное тожество
между явлениями всех планет этой
системы и между явлениями нашего
земного шара. Но эта очевидность
не может еще создать истинной
науки, так как наука – это как
святой Фома: она должна осязать
или видеть для того, чтобы
принять явление или факт;
конструкции a priori, самые рациональные
гипотезы, имеют для него ценность
лишь тогда, когда позднее они
поверяются доказательствами a
posteriori. Все эти причины вновь
возвращают нас к полному и
конкретному знанию на земле.
Изучая природу нашего земного
шара, мы изучаем в то же время
всеобщую природу – не в
бесконечном разнообразии ее
явлений, которые навсегда
останутся для нас неизвестными,
– а в ее субстанции и в ее
основных, всегда и везде
тожественных законах. Вот что
должно и что может утешить нас в
нашем вынужденном незнании о
бесчисленных проявлениях
бесчисленных миров (о которых у
нас никогда не будет никакого
представления) и в то же время
обезопасить себя от всякого
божественного призрака, который,
если дело обстояло бы иным
образом, мог бы возвратиться с
другого света.
Только на земле наука может
стоять на твердых ногах. Здесь
она – у себя и развивается в
полной действительности, имея в
своих руках, перед глазами, если
так можно выразиться, все явления,
имея возможность их
устанавливать, осязать. Даже
прошлые, как материальные, так и
умственные, проявления нашего
земного шара открыты для наших
научных исследований, несмотря
на то что феномены,
сопутствовавшие им, исчезли.
Феноменов, которые следовали за
ними, также больше нет. Но их
видимые и отчетливые следы
остались – таковы следы прошлых
проявлений человеческих обществ,
как и следы органических и
геологических проявлений нашего
земного шара. Изучая эти следы, мы
можем до некоторой степени
восстановить свое прошлое.
Что касается первоначального
формирования нашей планеты, то я
предпочитаю в данном случае
предоставить слово столь
глубокому и научно развитому
гению, как Огюст Конт, по отношению
к которому я сам очень горячо
признаю свою собственную
недостаточность во всем, что
касается естественных наук:
«Теперь я должен перейти к общему
исследованию того, что имеет
некоторый характер позитивности
в космогонических гипотезах.
Было бы несомненно излишним
выдвигать специально в этой
связи необходимое
предварительное положение о том,
что любая идея творения в
собственном смысле этого слова
должна быть при этом радикально
устранена, так как она по своей
природе совершенно неуловима*, и
что только разумное исследование,
если оно действительно доступно,
должно касаться исключительно
постепенных превращений неба,
причем ограничиваясь, по
крайней мере сначала, тем, что
могло прямо породить его
актуальное состояние... Значит,
действительный вопрос состоит в
том, чтобы решить, дает ли
настоящее состояние неба какие-либо
ощутимые указания на более
простое предшествующее
состояние, общий характер
которого мог бы поддаться для
определения. В этом отношении
основное разграничение, которым
я так много занимался и которое
твердо провел между по
необходимости недоступным
исследованием вселенной и по
необходимости очень позитивным
исследованием нашего (солярного)
мира, естественно, вводит
глубокое различие, которое
намного сужает поле эффективных
изысканий. Понятно, в самом деле,
что мы могли бы с некоторой
надеждой на успех строить
предположения о формировании
солнечной системы, часть которой
мы составляем...».
* Вот одно из тех двусмысленных,
если не сказать лицемерных, выражений,
которые я ненавижу у философов-позитивистов.
Разве Огюст Конт не знал, что идея
творения и творца не только
неуловима, но и нелепа, смешна,
невозможна? Можно было бы быть
почти убежденным в том, что сам он
в этом не был уверен, что
доказывает его вторичное падение
в мистицизм, который проявился у
него в конце его карьеры и намек
на который я сделал выше. Но его
ученики, по крайней мере знающие
об этом падении своего учителя,
должны были бы наконец понять всю
опасность, которая должна
остаться, или остаться по крайней
мере в публике, в этой
неуверенности в вопросе, решение
которого, будь то утвердительное,
будь то негативное, должно
оказать столь большое влияние на
все будущее человечества.