Пётр Кропоткин
Современная наука и анархия
Часть VI
В
течение пятнадцатого века
явились новые, современные
варвары и разрушили всю эту
цивилизацию средневековых
вольных городов. Им, конечно, не
удалось уничтожить ее совершенно;
но, во всяком случае, они
задержали ее рост по крайней мере
на два или на три столетия и дали
ей другое, направление, заведя
человечество в тупик, в котором
оно бьется теперь, не зная, как из
него выйти на свободу.
Они сковали по рукам и по ногам
личность, отняли у нее все
вольности; они потребовали, чтобы
люди забыли свои союзы,
строившиеся на свободном почине
и свободном соглашении. Они
требовали, чтобы все общество
подчинилось решительно во всем
единому повелителю. Все
непосредственные связи между
людьми были разрушены на том
основании, что отныне только
государству и церкви должно
принадлежать право объединять
людей; что только они призваны
ведать промышленные, торговые,
правовые, художественные,
общественные и личные интересы,
ради которых люди двенадцатого
века обыкновенно соединялись
между собой непосредственно.
И кто же были эти варвары? — Не
кто иной, как государство —
вновь возникший тройственный
союз между военным вождем, судьей
(наследником римских традиций) и
священником, тремя силами,
соединившимися ради взаимного
обеспечения своего господства и
образовавшими единую власть,
которая стала повелевать
обществом во имя интересов
общества и в конце концов
раздавила его.
Естественно является вопрос —
каким образом новые варвары
могли одолеть такие
могущественные организмы, как
средневековые вольные города?
Откуда почерпнули они силу для
этого?
Эту силу прежде всего дала им
деревня. Как древнегреческие
города не сумели освободить
рабов и погибли от этого, так и
средневековые города, освобождая
горожан, не сумели в то же время
освободить от крепостного
рабства крестьян.
Правда, почти везде во время
освобождения городов горожане,
сами соединявшие ремесло с
земледелием, пытались привлечь
деревенское население к делу
своего освобождения. В течение
двух столетий горожане Италии,
Испании и Германии вели упорную
войну с феодальными баронами и
проявили в этой борьбе чудеса
героизма и настойчивости. Они
отдавали последние силы на то,
чтобы победить господские замки
и разрушить окружавший их
феодальный строй.
Но успех, которого они достигли,
был неполный, я, утомившись
борьбой, они заключили с баронами
мир, в котором пожертвовали
интересами крестьянина. Вне
пределов той территории, которую
города отбили для себя, они
предали крестьянина в руки
барона — только чтобы прекратить
войну и обеспечить мир. В Италии и
Германии города даже признали
барона гражданином, с условием,
чтобы он жил в самом городе. В
других местах они разделили с
ним господство над крестьянами, и
горожане сами стали владеть
крепостными.
И зато же бароны отомстили
горожанам, которых они и
презирали и ненавидели, как «черный
народ». Они начали заливать
кровью улицы городов из-за вражды
и мести между своими дворянскими
родами, которые не отдавали,
конечно, своих раздоров на суд
презираемых ими общинных судей и
городских синдиков, а предпочитали
разрешать их на улицах, с оружием
в руках, натравливая одну часть
горожан на другую.
Кроме того, дворяне стали
развращать горожан своею
расточительностью, своими
интригами, своей роскошной
жизнью, своим образованием,
полученным при королевских или
епископских дворах. Они
втягивали граждан в свои
бесконечные ссоры. И граждане, в
конце концов, начали подражать
дворянам; они сделались в свою
очередь господами и стали
обогащаться внешней торговлей и
на счет труда крепостных, живших
в деревнях, вне городских стен.
При таких условиях короли,
императоры, цари и паны нашли
поддержку в крестьянстве, когда
они начали собирать свои царства
и подчинять себе города. Там, где
крестьяне не шли прямо за ними,
они во всяком случае
предоставляли им делать что
хотят. Они не защищали городов.
Королевская власть постепенно
складывалась именно в деревне, в
укрепленном замке, окруженном
сельским населением. В
двенадцатом веке она
существовала лишь по имени; мы
знаем теперь, что такое были те
предводители мелких
разбойничьих шаек, которые
присваивали себе титул короля, не
имевший тогда — как доказал
Огюстен Тьерри — почти никакого
значения. Скандинавские рыбаки
имели своих «королей над неводом»,
даже у нищих были свои «короли»:
король, князь, конунг, был просто
временный предводитель.
Медленно и постепенно, то тут, то
там, какому-нибудь более сильному
или более хитрому князю или тому,
у кого был лучше расположен в
данной местности замок,
удавалось возвыситься над
остальными. Церковь, конечно,
была всегда готова поддержать
его. Путем насилия, интриг,
подкупа, а где нужно и кинжала и
яда он достигал господства над
другими феодалами. Так
складывалось, между прочим,
Московское царство*. Но местом
возникновения королевской
власти никогда не были вольные
города с их шумным вечем, с их
Тарпейской скалой или рекой для
тиранов; эта власть всегда
зарождалась в провинции, в
деревнях.
* См Костомарова: «Начало
единодержавия на Руси», особенно
статью в «Вестнике Европы». Для
издания в его «Материалах»
Костомаров ослабил эту статью —
вероятно, по требованию цензуры.
Во Франции, после нескольких
неудачных попыток основаться в
Реймсе или Лионе, будущие короли
избрали для этого Париж, который
был собранием деревень и
маленьких городков, окруженных
богатыми деревнями, но где не
было вольного вечевого города. В
Англии королевская власть
основалась в Вестминстере — у ворот
многолюдного Лондона; в России —
в Кремле, построенном среди
богатых деревень на берегу
Москвы-реки, после неудачных
попыток в Суздале и Владимире; но
она никогда не могла укрепиться в
Новгороде или во Пскове, в
Нюрнберге или во Флоренции.
Соседние крестьяне снабжали
королей зерном, лошадьми и
людьми; кроме того, нарождающиеся
тираны обогащались и торговлей —
уже не общинной, а королевской.
Церковь окружала их своими
заботами, защищала их,
поддерживала их своей казной;
наконец, изобретала для
королевского города особого
святого и особые чудеса. Она
окружала благоговением
Парижскую Богоматерь и
Московскую Иверскую. В то время
как вольные города,
освободившись из-под власти
епископов, с юношеским пылом
стремились вперед, церковь
упорно работала над
восстановлением своей власти
через посредство нарождающихся
королей; она окружала в
особенности нежными заботами,
фимиамом и золотом фамильную
колыбель того, кого она в конце
концов избирала, чтобы в союзе с
ним восстановить свою силу и
влияние. Повсюду — в Париже, в
Москве, в Мадриде, в Вестминстере,
мы видим, как церковь заботливо
охраняет колыбель королевской
или царской власти с горящим
факелом для костров в руках, и
рядом с ней всегда находится
палач.
Упорная в работе, сильная своим
образованием в государственном
духе, опираясь в своей
деятельности на людей с твердой
волей и хитрым умом, которых она
умело отыскивала во всех классах
общества; искушенная опытом в
интригах и сведущая в римском и
византийском праве, церковь
неустанно работала над достижением
своего идеала — утверждением
сильного короля в библейском
духе, т. е. неограниченного в
своей власти, но послушного
первосвященнику: короля, который
был бы простым гражданским
орудием в руках церкви.
В шестнадцатом веке совместная
работа этих двух заговорщиков —
короля и церкви — была в полном
ходу. Король уже господствовал
над своими соперниками баронами,
и его рука уже была занесена над
вольными городами, чтобы
раздавить в свою очередь и их.
Впрочем, и города шестнадцатого
столетия были уже не тем, чем мы
их видели в двенадцатом,
тринадцатом и четырнадцатом.
Родились они из освободительной
революции двенадцатого века; но
у них недостало смелости распространить
свои идеи равенства ни на
окружающее деревенское
население, ни даже на тех горожан,
которые позднее поселились в
черте городских стен как в
убежище свободы и которые
создавали там новые ремесла.
Во всех городах явилось различие
между старыми родами, сделавшими
революцию двенадцатого века, —
иначе, просто «родами» — и
молодыми, которые поселились в
городах позднее. Старая «торговая
гильдия» не выказывала желания
принимать в свою среду новых
пришельцев и отказывалась
допустить к участию в своей
торговле «молодые ремесла». Из
простого торгового агента города,
который прежде продавал товары
за счет города, она превратилась
в маклера и посредника, который
сам богател на счет внешней
торговли и вносил в городскую
жизнь восточную пышность.
Позднее «торговая гильдия»
стала ростовщиком, дававшим
деньги городу, и соединилась с
землевладельцами и духовенством
против «простого народа»; или же
она искала опоры для своей
монополии, для своего права на
обогащение в ближайшем короле,
давая ему денежные пособия для
борьбы с его соперниками или даже
с городами, Переставши быть
общинной и сделавшись личной,
торговля наконец убивала
вольный город.
Кроме того, старые ремесленные
гильдии, которые вначале
составляли город и 'его вече,
сперва не хотели признавать за
юными гильдиями более молодых
ремесел те же права, какими
пользовались сами. Молодым
ремеслам приходилось добиваться
равноправия путем революции; и о
каждом из городов, которого
история нам известна, мы узнаем,
что в нем происходила такая революция.
Но если в большинстве случаев она
вела к обновлению жизни, ремесел
и искусств — что очень ясно
заметно во Флоренции, — то в
других городах она иногда
кончалась победой богатых (popolo
grasso) над бедными (popolo basso),
подавлением движения,
бесчисленными ссылками и казнями,
особенно в тех случаях, где в борьбу
вмешивались бароны и духовенство.
Нечего и говорить, что
впоследствии, когда короли,
прошедшие через школу
макиавеллизма, стали вмешиваться
во внутреннюю жизнь вольных
городов, они избрали предлогом
для вмешательства «защиту бедных
от притеснения богатых», — чтобы
покорить себе и тех и других,
когда король станет господином
города. То, что происходило в
России, когда московские великие
князья, а впоследствие цари, шли
покорять Новгород и Псков под
предлогом защиты «черных сотен»
и «мелких людишек» от богатых,
случилось также повсеместно: в
Германии, во Франции, в Италии, в
Испании и т. д.
Кроме того, города должны были
погибнуть еще потому, что самые
понятия людей изменились. Учения
канонического и римского права
совершенно извратили их умы.
Европеец двенадцатого столетия
был по существу федералистом. Он
стоял за свободный почин, за
свободное соглашение, за
добровольный союз и видел в
собственной личности исходный
пункт общества. Он не искал
спасения в повиновении, не ждал
пришествия спасителя общества.
Понятие христианской или римской
дисциплины было ему совершенно
чуждо.
Но под влиянием, с одной стороны,
христианской Церкви, всегда
стремившейся к господству,
всегда старавшейся наложить
свою власть на души, и в особенности
на труд верующих; а с другой, под
влиянием римского права,
которое уже начиная с
двенадцатого века проникало ко
дворам сильных баронов, королей и
пап и скоро сделалось любимым
предметом изучения в университетах
— под влиянием этих двух так
хорошо отвечающих друг другу,
хотя и яро враждовавших вначале
учений умы людей постепенно
развращались, по мере того как
поп и юрист приобретали больше и
больше влияния.
Человек начинал любить власть.
Если в городе происходило
восстание низших ремесел, он звал
к себе на помощь какого-нибудь
спасителя: выбирал диктатора или
городского царька и наделял его
неограниченной властью для
уничтожения противной партии. И
диктатор пользовался ею со всей
утонченной жестокостью,
заимствованной от церкви и от
восточных деспотии.
Церковь оказывала ему поддержку:
ведь ее мечта была — библейский
король, преклоняющий колена
перед первосвященником и
становящийся его послушным орудием!
Кроме того, она ненавидела всем
сердцем и тот дух светской науки,
который царствовал в вольных
городах в эпоху первого
возрождения — т. е. возрождения
двенадцатого века*; она
проклинала «языческие идеи»,
которые, под влиянием вновь
открытой древнегреческой
цивилизации, звали человека
назад к природе; и в конце концов
церковь подавила впоследствии
движение, выливавшееся в
восстание против папы,
духовенства и церкви вообще.
Костер, пытки и виселица —
излюбленное оружие церкви — были
пущены в ход против еретиков. Для
церкви в этом случае было
безразлично, кто бы ни был ее
орудием — папа, король или
диктатор, лишь бы костер, дыбы и
виселица делали свое дело против
еретиков.
* См. Костомарова: «Русские
рационалисты двенадцатого века»,
Под давлением этих двух влияний
— римского юриста и духовенства
— старый федералистский дух,
создавший свободную общину, дух
свободного почина и свободного
соглашения, вымирал и уступил
место духу дисциплины, духу
правительственной и
пирамидальной организации. И
богатые классы, и народ одинаково
требовали спасителя себе извне.
И когда этот спаситель явился,
когда король, разбогатевший
вдали от шумного городского веча,
в им самим созданных городах,
поддерживаемый церковью со всеми
ее богатствами и окруженный
подчиненными ему дворянами и
крестьянами, постучался в
городские ворота с обещанием «бедным»
своей мощной защиты от богатых,
а «богатым» — защиты от мятежных
бедных, города, уже носившие в
себе самих яд власти, не были в
силах ему сопротивляться. Они
отперли королю свои ворота.
Кроме того, уже с тринадцатого
века монголы покоряли и
опустошали восточную Европу, и
теперь в Москве возникало под
покровительством татарских
ханов и православной церкви
новое царство. Затем турки
вторгнулись в Европу и основали
свое государство, опустошая все
на своем пути и дойдя в 1453 году до
самой Вены. И, чтобы дать им отпор,
в Польше, в Богемии, в Венгрии — в
центре Европы — возникали
сильные государства. В то же
время на другом конце Европы, в
Испании, жестокая война против
мавров и их изгнание дали
возможность основаться в
Кастилии и Арагоне новой
могущественной державе —
испанской монархии, опиравшейся
на римскую церковь и инквизицию,
на меч и застенок.
Эти набеги и войны вели неизбежно
к вступлению Европы в новый
период жизни — в период военных
государств, которые стремились
«объединить», т. е. подчинить все
другие города одному
королевскому или великокняжескому
городу.
А раз сами города превращались
уже в мелкие государства, то
последние были неизбежно
обречены на поглощение крупными...