Пётр Кропоткин

Современная наука и анархия

Часть VIII

Уничтожить независимость городов: разграбить бога­тые торговые и ремесленные гильдии; сосредоточить в своих руках всю внешнюю торговлю городов и убить ее; забрать в свои руки внутреннее управление гильдий и подчинить внутреннюю торговлю и все производство, все ремесла, во всех мельчайших подробностях, стаду чиновников и тем самым убить и промышленность, и ис­кусства; задушить местное управление; уничтожить местное ополчение; задавить слабых налогами в пользу сильных и разорить страну войной — такова была роль нарождающегося государства в шестнадцатом и сем­надцатом столетиях по отношению к городским союзам.

То же самое, конечно, происходило и в деревнях, среди крестьян. Как только государство почувствовало себя достаточно сильным, оно поспешило уничтожить сельскую общину, разорить крестьян, вполне предостав­ленных его произволу, и разграбить общинные земли.

Правда, историки и политико-экономы, состоящие на жалованье у государства, учили нас всегда, что сельская община представляет собою устарелую форму зем­левладения, мешающую развитию земледелия, и что по­тому она осуждена была на исчезновение под «влиянием естественных экономических сил». Политики и буржуазные экономисты продолжают говорить это и до сих пор, и, к сожалению, есть даже революционеры и социалисты (претендующие на название «научных» социалистов), которые повторяют эту заученную ими в школе басню.

А между тем это самая возмутительная ложь, кото­рую только можно встретить в науке. История кишит документами, несомненно доказывающими всякому, кто только желает знать истину (относительно Франции для этого достаточно хотя бы одного сборника законов Даллоза), что государство сперва лишило сельскую общи­ну независимости, всяких судебных, законодательных и административных прав, а затем ее земли были или просто разграблены богатыми, под покровительством государства, или же конфискованы непосредственно са­мим государством.

Во Франции грабеж этот начался еще в шестнадца­том столетии и продолжался еще более деятельно в семнадцатом. Еще в 1659-м году государство взяло общины под свое особое покровительство, и достаточно прочесть указ Людовика XIV (1667-го года), чтобы по­нять, что грабеж общинных земель начался с этого вре­мени. «Люди присваивали себе земли, когда им вздума­ется, земли делились... чтобы оправдать грабеж, выду­мывались долги, якобы числившиеся за общинами», — говорит король в этом указе... а два года спустя он кон­фискует в свою собственную пользу все доходы общин. Вот что называется «естественной смертью» на якобы научном языке.

В течение следующего столетия половина, по край­ней мере, всех общинных земель была просто-напросто присвоена аристократией и духовенством под покрови­тельством государства. И несмотря на это, общины все-таки продолжали существовать до 1787-го года. Общин­ники все еще собирались где-нибудь под вязом, распре­деляли земли, назначали налоги; сведения об этом вы Можете найти у Бабо — «Община при старом режиме» (Babeau. Le village sous 1'ancien regime). Тюрго на­шел, однако, что общинные советы «слишком шумны», и уничтожил их в той провинции, которой он управлял; на место их он поставил собрания выборных из состоятельной части населения. В 1787-м году, т. е. накануне революции, государство распространило эту меру на всю Францию. Мир был уничтожен, и управление дела­ми общин перешло в руки немногих синдиков, избран­ных наиболее зажиточными буржуа и крестьянами.

Учредительное собрание поспешило подтвердить этот закон в декабре 1789 года; после чего буржуазия, занявшая место дворян, стала грабить остатки общинных земель. И потребовался целый ряд крестьянских бунтов, чтобы заставить Конвент в 1793 году утвердить то, что было уже сделано восставшими крестьянами в восточ­ной Франции, т. е. он издал распоряжение о возвраще­нии крестьянам общинных земель. Но это случилось только тогда, когда крестьяне своим восстанием и так уже отбили землю, и проведено это было только там, где они сами совершили это на деле.

Такова, пора бы это знать, судьба всех революцион­ных законов: они осуществляются на практике только тогда, когда уже являются совершившимся фактом.

Тем не менее, признавая право общин на землю, ко­торая была у них отнята после 1669 года, Законода­тельное собрание не упустило случая подпустить в этот закон буржуазного яда. В нем сказано, что земли, от­нятые у дворян, должны быть разделены поровну толь­ко между «гражданами» — то есть между деревенской буржуазией. Одним росчерком пера Конвент лишил, та­ким образом, права на землю «присельщиков», т. е. массу обедневших крестьян, которые больше всего и нуждались в общинных угодьях. К счастью, в ответ на это крестьяне опять стали бунтоваться в 1793-м году, и тогда только Конвент издал новый закон, предписы­вавший разделение земель между всеми крестьянами. Но это распоряжение никогда не было приведено в ис­полнение и послужило лишь предлогом для новых за­хватов общинных земель.

Всех этих мер, казалось, было бы достаточно, чтобы заставить общины «умереть естественной смертью», как выражаются эти господа. И, однако, общины продолжа­ли существовать, 24-го августа 1794 года господствовав­шая тогда реакционная власть нанесла им новый удар. Государство конфисковало все общинные земли, сдела­ло из них запасный фонд, обеспечивающий националь­ный долг, и начало продавать их с аукциона крестьянам а больше всего сторонникам буржуазного перево­рота, кончившегося казнью якобинцев, т. е. «термидорцам».

К счастью, 2-го прериаля пятого года этот закон был отменен, после трехлетнего существования. Но в то же время были уничтожены и общины, на место которых были учреждены «кантональные советы», чтобы госу­дарство легко могло наполнять их своими чиновниками. Так продолжалось до 1801 года, когда сельские общи­ны опять были восстановлены; но зато правительство присвоило себе право назначать мэров и синдиков во всех 36000 общинах Франции! Эта нелепость продол­жала существовать до революции 1830-го года, после которой был возобновлен закон 1784 года. В промежут­ках между этими мерами общинные земли подверглись опять конфискации государством в 1813 году; затем в течение трех лет предавались разграблению. Остатки земель были возвращены только в 1816 году.

Но и это еще был не конец. Каждое новое прави­тельство видело в общинных землях источник, из кото­рого можно было черпать награды для людей, которые служили правительству поддержкой. После 1830 года три раза — <в> первый в 1837 году и в последний уже при Наполеоне III издавались законы, предписывав­шие крестьянам разделить общинные леса и пастбища подворно; и все три раза правительства были вынуждены отменять эти законы ввиду сопротивления крестьян. Тем не менее Наполеон III умел все-таки воспользоваться этим и утянуть для своих любимцев несколько крупных имений.

Таковы факты, и таковы на «научном» языке «эконо­мические законы», под ведением которых общинное зем­левладение во Франции умерло «естественною смер­тью» После этого, может быть, и смерть на поле сра­жения ста тысяч солдат есть также «естественная смерть»?

То, что произошло во Франции, случилось также в Бельгии, в Англии, в Германии, в Австрии; короче го­воря, во всей Европе, за исключением славянских стран*.

* Это произошло теперь и в России, где правительство разре­шило захват общинных земель по закону 1806 года и поощряло этот захват через своих чиновников.

Страннее всего то, что и периоды разграбления общин во всех странах Западной Европы также совпада­ют. Разница была только в приемах. Так, в Англии не решались проводить общих мер, а предпочли издать не­сколько тысяч отдельных актов об обгораживании, ко­торыми дворянско-буржуазный парламент в каждом от­дельном случае утверждал конфискацию земли, облекая помещика правом удерживать за собой обгороженную им землю. И парламент делает это до сих пор. Несмот­ря на то, что в Англии до сих пор еще видны следы тех борозд, которые служили для временных переделов общинных земель на участки, по столько-то на семью, и что мы находим в сочинениях Маршаля ясное описа­ние этого рода землевладения, существовавшего еще в начале 19-го века, и что общинное хозяйство сохрани­лось еще в некоторых коммуна*, до сих пор еще нахо­дятся ученые люди (вроде Сибома, достойного ученика Фюстель де Куланжа), которые утверждают, что в Анг­лии сельских общин никогда не существовало, помимо крепостного права!

* Смотри статью Д. Слэтера «Обгораживание общинных земель» в «Географическом журнале» Лондонского географического общест­ва, с картами и планами, январь 1907 г. С тех пор вышла книгой.

Те же приемы мы видим и в Бельгии, и в Германии, и в Италии, и в Испании. Присвоение в личную собст­венность прежних общинных земель было таким обра­зом почти завершено к пятидесятым годам 19-го столе­тия. Крестьяне удержали за собой лишь жалкие клочки своих общинных земель.

Вот к чему привел союз взаимного страхования меж­ду помещиком, попом, солдатом и судьей — т. е. госу­дарство — в отношении к крестьянам, которых он ли­шил последнего средства обеспечения от нищеты и эко­номического рабства.

Теперь спрашивается — организуя и покрывая та­ким образом грабеж общинных земель, могло ли госу­дарство допустить существование общины как органов местной жизни?

Очевидно, нет.

Допустить, чтобы граждане образовали в своей сре­де союз, которому были бы присвоены обязанности го­сударства, было бы противоречием государственному принципу. Государство требует прямого и личного подчинения себе подданных, без посредствующих групп: оно требует равенства в рабстве; оно не может терпеть «государства в государстве».

Поэтому в шестнадцатом столетии, как только госу­дарство начало складываться, оно приступило к разру­шению связей, существовавших между гражданами в городах и в деревнях. Если оно иногда и мирилось с некоторой тенью самоуправления в городских учреж­дениях — но никогда с независимостью, — то это дела­лось исключительно ради формальных целей, ради воз­можно большего облегчения общего государственного бюджета; или же для того, чтобы дать возможность со­стоятельным людям в городах обогащаться на счет на­рода; это происходило, например, в Англии до самого последнего времени и отражается до сих пор в ее уч­реждениях и обычаях: все городское хозяйство, вплоть до самого последнего времени, было в руках нескольких богатых лавочников.

И это вполне понятно. Местная жизнь развивается из обычного права, тогда как римский закон ведет к со­средоточению власти в немногих руках. Одновременное существование того и другого невозможно; одно из двух должно исчезнуть.

Вот почему, напр., в Алжире, при французском управлении, когда кабильская джемма, или сельская община, ведет какой-нибудь процесс о своих землях, каждый член общины должен обратиться к суду с от­дельной просьбой, так как суд скорее выслушает пятьдесят или двести просителей, чем одно коллективное хо­датайство целой джеммы. Якобинский устав Конвента (известный под именем Кодекса Наполеона) не признал обычного права: для него существует только римское или, скорее, византийское право.

Вот почему если где-нибудь во Франции буря сло­мает дерево на большой дороге или если какой-нибудь крестьянин пожелает заплатить камнелому два или три франка вместо того, чтобы самому набить щебня для починки его участка общинной дороги, то для этого дол­жны засесть и царапать перьями целых пятнадцать чи­новников министерства внутренних дел и государствен­ного казначейства; эти великие дельцы должны обме­няться более чем пятьюдесятью бумагами и отношения­ми, раньше чем дерево будет продано и крестьянин получит разрешение внести свои два-три франка в об­щинную кассу.

Вам это, может быть, покажется невероятным? По­смотрите в «Journal des Economistes» (апрель 1893 г.) статью Трикоша, который составил подробный список всех этих пятидесяти бумаг.

И это, не забудьте, происходит при третьей респуб­лике! Я говорю здесь не о «варварских» приемах старо­го порядка, который ограничивался всего пятью или шестью бумагами. Понятно, почему ученые говорят, что в то варварское время контроль государства был толь­ко номинальный.

Но если бы дело было только в этом! Что значили бы, в конце концов, лишних 20 000 чиновников и не­сколько сот лишних миллионов рублей в бюджете! Ведь это сущие пустяки для любителей «порядка» и единооб­разия!

Но важно то, что в основании всего этого лежит не­что гораздо худшее: самый принцип, убивающий все живое.

У крестьян одной и той же деревни всегда есть ты­сячи общих интересов: интересы хозяйственные, отноше­ния между соседями, постоянное взаимное общение; им по необходимости приходится соединяться между собою ради всевозможнейших целей. Но такого соединения го­сударство не любит — оно не желает и не может позво­лить, чтобы они соединялись. Оно дает им школу, попа, полицейского и судью; чего же им больше? И если у них явятся еще какие-нибудь нужды, они должны в установленном порядке обращаться к церкви и к госу­дарству.

Так, вплоть до 1883 года во Франции строго запрещалось крестьянам составлять между собою какие бы то ни было союзы, хотя бы для того, напр., чтобы поку­пать вместе химическое удобрение или осушать свои по­ля. Республика решилась, наконец, даровать крестья­нам эти права только в 1883-86 годах, когда был издан закон о синдикатах, хотя и урезанный всевозмож­ными ограничениями и мерами предосторожности. Рань­ше этого во Франции всякое общество, имевшее более 19-ти членов, считалось противозаконным.

И наш ум так извращен полученным нами государ­ственным образованием, что мы способны радоваться, например, даже тому, что земледельческие синдикаты начали с тех пор быстро распространяться во Франции; мы даже не подозреваем того, что право союзов, кото­рого крестьяне были лишены целые столетия, составляло их естественное достояние в средние века, что это было бесспорное достояние всякого и каждого, свобод­ного или крепостного. А мы настолько пропитались раб­ским духом, что воображаем, будто это право составля­ет одно из «завоеваний демократии».

Вот до какого невежества довели нас наше исковер­канное и извращенное государством образование и наши государственные предрассудки!