Пётр Кропоткин

Современная наука и анархия

Часть IX

«Если у вас есть какие-нибудь общие нужды в горо­де или в деревне, обращайтесь с ними к церкви и к го­сударству. Но вам строго воспрещается соединяться вместе непосредственно и заботиться о них самим». Эти слова раздаются по всей Европе, начиная с шестнадца­того столетия.

Уже в указе английского короля Эдуарда III, обна­родованном в конце 14-го столетия, сказано, что «все союзы, товарищества, собрания, организованные обще­ства, статуты и присяги, уже установленные или имею­щие быть установленными среди плотников и каменщи­ков, отныне будут считаться недействительными и упраздненными». Но когда восстания городов и другие народные движения, о которых говорилось выше, были подавлены и государство почувствовало себя полным хозяином, оно решилось наложить руку на все, без исключения, народные учреждения (гильдии, братства и т. д.), которые соединяли до тех пор и ремесленников, и крестьян. Оно прямо уничтожило их и конфисковало их имущество.

Особенно ясно это видно в Англии, где существует масса документов, отмечающих каждый шаг этого унич­тожения. Мало-помалу государство накладывает руку на гильдии и братства, оно давит их все сильнее и силь­нее. Оно постепенно отменяет сначала их союзы, потом их празднества, их суды, их старшин, которых оно за­менило своими собственными чиновниками и судьями. Затем, в начале шестнадцатого века, при Генрихе VIII, государство уже прямо и без всяких церемоний конфи­скует имущества гильдий. Наследник «великого» проте­стантского короля Эдуард VI докончил работу своего отца*.

* См. работы Toulmin Smith's о гильдиях.

Это был настоящий дневной грабеж, «без всякого оправдания», как совершенно верно говорит Торольд Роджерс. И этот самый грабеж так называемые «науч­ные» экономисты выдают нам теперь за «естественную» смерть гильдий в силу «экономических законов».

И в самом деле, могло ли государство терпеть ре­месленные гильдии или корпорации, с их торговлей, с их собственным судом, собственной милицией, казной и организацией, скрепленной присягой? Для государст­венных людей они были «государством в государстве»! Настоящее государство было обязано раздавить их; и оно, действительно, раздавило их повсюду — в Анг­лии, во Франции, в Германии, в Богемии, в России, сохранивши от них лишь внешнюю форму, удобную для его фискальных целей и составляющую просто часть ог­ромной административной машины.

Удивительно ли после этого, что гильдии и ремес­ленные союзы, лишенные всего того, что прежде состав­ляло их жизнь, и подчиненные королевским чиновникам, ставши при этом частью администрации, превратились в 18-м столетии лишь в бремя, в препятствие для про­мышленного развития — вместо того, чтобы быть самой сущностью его, какой они были за четыреста лет до того? Государство убило их.

В самом деле, оно не только уничтожило ту незави­симость и самобытность, которые были необходимы для жизни гильдий и для защиты их от вторжения государ­ства; оно не только конфисковало все богатства и иму­щества гильдий: оно вместе с тем присвоило себе и всю их экономическую жизнь.

Когда внутри средневекового города случалось столкновение промышленных интересов или когда две гильдии не могли прийти к обоюдному соглашению, — за разрешением спора не к кому было больше обра­щаться, как ко всему городу. Спорящие стороны бывали принуждены сойтись на чем-нибудь, найти какой-нибудь компромисс, потому что все гильдии города были заин­тересованы в этом. И такую сделку находили; иногда, в случае нужды, в качестве третейского судьи пригла­шался соседний город.

Отныне единственным судьей являлось государство, По поводу каждого мельчайшего спора в каком-нибудь ничтожном городке в несколько сот жителей в коро­левских и парламентских канцеляриях скоплялись воро­ха бесполезных бумаг и кляуз. Английский парламент, например, был буквально завален тысячами таких мел­ких местных дрязг. Пришлось держать в столице тыся­чи чиновников (большею частью продажных), чтобы сортировать, читать, разбирать все эти бумаги и поста­новлять по ним решения; чтобы регулировать и упоря­дочивать ковку лошадей, беление полотна, соление се­ледок, деланье бочек и т. д. до бесконечности... а кучи дел все росли и росли!

Но и это было еще не все. Скоро государство нало­жило свою руку и на внешнюю торговлю. Оно увидело в ней средство к обогащению и поспешило захватить ее. Прежде, когда между двумя городами возникало ка­кое-нибудь разногласие по поводу стоимости вывозимо­го сукна, чистоты шерсти или вместимости бочонков для селедок, города сносились по этому поводу между со­бою. Если спор затягивался, они обращались к третье­му городу и призывали его в третейские судьи (это слу­чалось сплошь да рядом); или же созывался особый съезд гильдий ткачей или бочаров, чтобы прийти к международному соглашению насчет качества и стои­мости сукна или вместимости бочек.

Теперь явилось государство, которое взялось решать все эти споры из одного центра, из Парижа или из Лон­дона. Оно начало предписывать через своих чиновников объем бочек, качество сукна; оно учитывало число ни­ток и их толщину в основе и утке; оно начало вмеши­ваться своими распоряжениями в подробности каждого ремесла.

Результаты вам известны. Задавленная этим контро­лем промышленность в 18-м столетии вымирала. Куда, в самом деле, девалось искусство Бенвенуто Челлини под опекой государства? — Оно умерло! — А что ста­лось с архитектурой тех гильдий каменщиков и плотни­ков, произведениям которых мы удивляемся до сих пор? — Стоит лишь взглянуть на уродливые памятники государственного периода, чтобы сразу ответить, что архитектура замерла, замерла настолько, что и до сих пор еще не может оправиться от удара, нанесенного ей государством.

Что стало с брюжскими полотнами, с голландскими сукнами? Куда девались те кузнецы, которые умели так искусно обращаться с железом, что чуть ли не во вся­ком европейском городке из-под их рук выходили изящнейшие украшения из этого неблагородного металла? Куда девались токари, часовщики, те мастера, которые создали в средние века славу Нюрнберга своими точ­ными инструментами? Вспомните хотя бы Джемса Уатта, который в конце восемнадцатого века напрасно искал в продолжение тридцати лет работника, умею­щего выточить точные цилиндры для его паровой маши­ны; его мировое изобретение в течение тридцати лет ос­тавалось грубой моделью за неимением мастеров, кото­рые могли бы сделать по ней машину.

Таковы были результаты вмешательства государст­ва в промышленность. Все, что оно умело сделать, — это придавить, принизить работника, обезлюдить стра­ну, посеять нищету в городах, довести миллионы людей в деревнях до голодания — выработать систему про­мышленного рабства!

И вот эти-то жалкие остатки старых гильдий, эти-то организмы, раздавленные и задушенные государством, эти-то бесполезные части государственной администра­ции «научные» экономисты смешивают в своем невеже­стве со средневековыми гильдиями! То, что было унич­тожено Великой Революцией, как помеха промышленности, были уже не гильдии и даже не рабочие союзы; это были бесполезные и даже вредные части государст­венной машины.

Французская революция смела много мусора. Но что якобинцы, вынесенные революцией ко власти, тща­тельно сохранили — это власть государства над про­мышленностью, над промышленным рабом — рабочим.

Вспомните, что говорилось в Конвенте — в страшном террористическом Конвенте — по поводу одной стачки. На требование стачечников Конвент ответил:

«Одно государство имеет право блюсти интересы граждан. Вступая в стачку, вы составляете коалицию, вы создаете государство в государстве. А потому — смертная казнь за стачку!»

Обыкновенно в этом ответе видят только буржуаз­ный характер Французской революции. Но нет ли в нем еще и другого, более глубокого смысла? Не указывает ли он на отношение государства ко всему обществу во­обще, — отношение, нашедшее себе самое яркое выра­жение в якобинстве 1793 года?

«Если вы чем-нибудь недовольны, обращайтесь к го­сударству! Оно одно имеет право удовлетворять жалобы своих подданных. Но соединяться вместе для самозащиты — этого нельзя!» Вот в каком смысле республика называла себя «единой и нераздельной».

И разве не так же думает и современный социа­лист-якобинец? Разве Конвент, с присущей ему свирепой логикой, не выразил сущности его мыслей?

В этом ответе Конвента выразилось отношение вся­кого государства ко всем сообществам, ко всем част­ным организациям, каковы бы ни были их цели.

Что касается стачки в России, она и теперь еще счи­тается преступлением против государства. В значитель­ной степени то же можно сказать и о Германии, где им­ператор Вильгельм еще недавно говорил углекопам:

«Обращайтесь ко мне; но если вы когда-нибудь посме­ете действовать в своих интересах сами, вы скоро по­знакомитесь со штыками моих солдат!»

То же самое почти всегда происходит и во Фран­ции. И даже в Англии только после столетней борьбы путем тайных обществ, путем кинжала, пускаемого в ход против предателя и хозяина, путем подкладывания пороха под машины (не дальше как в 1860-м г.), наждака в подшипники и т. п. английским рабочим по­чти удалось добиться права стачек. Они скоро добьют­ся его окончательно, если только не попадутся в ловуш­ку, уже расставленную им государством, которое хочет навязать им обязательное посредничество в столкнове­ниях с хозяевами в обмен на закон о восьмичасовом рабочем дне.

Больше ста лет ужасной борьбы! И сколько страда­ний, сколько рабочих умерло в тюрьмах, сколько сосла­но в Австралию, убито, повешено! И все это для того, чтобы возвратить себе то право соединяться в союзы, которое — повторяю опять — составляло достояние каж­дого человека, свободного или крепостного, в те време­на, когда государство еще не успело наложить свою тя­желую руку на общество*.

* Даже и теперь, не далее как в 1903-м году, при консерва­тивном министерстве, право стачек снова было подорвано. Палата лордов, действуя как высшая судебная инстанция, постановила сле­дующее: в случае стачки, если будет доказано, что рабочий союз отговаривал — просто отговаривал через своих подчасков, без устрашения силою — рабочих, собиравшихся заступить места забастовав­ших рабочих, то весь рабочий союз отвечает всею своею кассой за убытки, понесенные хозяевами. В известной Taff-Vale забастовке рабочий союз должен был уплатить хозяевам свыше 50000 фунтов, т. е. более полумиллиона рублей. Второй такой же случай был поднят недавно, и рабочий союз кончил дело, признав себя должным 300000 рублей.

Но разве только одни рабочие подверглись этой уча­сти? Вспомните о той борьбе, которую пришлось выдер­жать с государством буржуазии, чтобы добиться права образовывать торговые общества, — права, которое го­сударство предоставило ей только тогда, когда увидело в таких обществах способ создавать монополии в поль­зу своих служителей и пополнять свою казну. А борьба за то, чтобы сметь говорить, писать или даже думать не так, как велит государство посредством своих академий, университетов и церкви! А борьба, которую пришлось выдержать за то, чтобы иметь право учить детей хотя бы только грамоте, — право, которое государство остав­ляет за собой и которым оно не пользуется! А право даже веселиться сообща? Я уже не говорю о выборных судьях или о том, что в средние века человеку очень часто предоставлялось самому выбирать, у какого судьи он желает судиться и по какому закону. И я не говорю также о той борьбе, которая еще предстоит нам, преж­де чем наступит день, когда будет сожжена книга воз­мутительных наказаний, порожденных духом инквизи­ции и восточных деспотий, — книга, известная под на­званием Уголовного Закона!

Или посмотрите на систему налогов — учреждение чисто государственного происхождения, являющееся мо­гучим орудием в руках государства, которое пользуется им как во всей Европе, так и в молодых республиках Соединенных Штатов Америки, для того чтобы держать под своей пятою массы населения, доставлять выгоды своим сторонникам, разорять большинство в угоду пра­вящему меньшинству и поддерживать старые общест­венные деления, старые касты.

Подумайте затем о войнах, без которых государство не может ни образоваться, ни существовать, — войны, которые делаются фатальными, неизбежными, как толь­ко мы допустим, что известная местность (только пото­му, что она составляет одно государство) может иметь интересы, противоположные интересам соседних местностей, составляющих часть другого государства. Поду­майте только о прошлых войнах и будущих, которые грозят нам и которые покоренные народы принуждены будут вести, чтобы завоевать себе право дышать сво­бодно; о войнах за торговые рынки, о войнах для созда­ния колониальных империй, А мы все знаем слишком хорошо во Франции, какое рабство несет с собой война, все равно, кончается ли она победой или поражением.

Но из всех перечисленных мною зол едва ли не са­мое худшее — это воспитание, которое нам дает госу­дарство как в школе, так и в последующей жизни. Государственное воспитание так извращает наш мозг, что само понятие о свободе в нас исчезает и заменяется понятиями рабскими.

Грустно видеть, как глубоко многие из тех, которые считают себя революционерами, глубоко ненавидят анархистов только потому, что анархическое понятие о свободе не укладывается в то узкое и мелкое пред­ставление о ней, которое они почерпнули из своего про­никнутого государственным духом воспитания. А между тем нам приходится встречаться с этим на каждом шагу.

Зависит это от того, что в молодых умах всегда ис­кусно развивали, и до сих пор развивают, дух добро­вольного рабства, с целью упрочить навеки подчинение подданного государству. Философию, проникнутую любовью к свободе, всячески стараются задушить ложною религиозно-государственною философией. Историю из­вращают, начиная уже с самой первой страницы, где рассказывают басни о меровингских, каролингских и рюриковских династиях, и до самой последней, где воспевается якобинство, а народ и его роль в создании общественных учреждений обходятся молчанием. Даже естествознание ухитряются извратить в пользу двуголового идола, церкви и государства; а психологию лично­сти, и еще больше общества, искажают на каждом ша­гу, чтобы оправдать тройственный союз — из солдата, попа и палача. Даже теория нравственности, которая в течение целых столетий проповедовала повиновение церкви или той или другой якобы священной книге, освобождается теперь от этих пут только затем, чтобы проповедовать повиновение государству. «У вас нет ни­каких прямых обязанностей по отношению к вашему ближнему, в вас нет даже чувства взаимности; все ваши обязанности — обязанности по отношению к государству; без государства вы перегрызли бы друг другу горло, — учит нас эта новая религия, называющая себя «научною», в то время как она молится все тому же престарому римскому и кесарскому божеству. — Сосед, Друг, общинник, согражданин, ты должен забыть все это! ты должен сноситься с другими не иначе как через посредство одного из органов твоего государства. И все вы должны упражняться в одной добродетели: учиться быть рабами государства. Государство — твой бог!»

И это прославление государства и дисциплины, над которыми трудятся и церковь, и университет, и печать, и политические партии, производится с таким успехом, что даже революционеры не смеют смотреть этому но­вому идолу прямо в глаза.

Современный радикал — централист, государственник и якобинец до мозга костей. По его же стопам идут и социалисты. Подобно флорентинцам конца пятнадца­того столетия, которые отдались в руки диктатуры государства, чтобы спастись от деспотизма патрициев, современные социалисты не находят ничего лучшего, как призвать тех же богов — ту же диктатуру, то же государство, чтобы спастись от гнусностей экономической системы, созданной тем же государством!