Пётр Кропоткин

Современная наука и анархия

II. Рабы государства

Никто не может быть принужден по закону работать на другого. Такова, сказали мы, основа современного общества, завоеванная рядом революций. И те среди нас, кто знал крепостное право в первой половине последнего века или только видели его следы*, те из нас, кто знал отпечаток, оставленный этим учреждением на физиономии всего общества, — те поймут с одного слова важность перемены, произведенной окончательной отменой легального крепостного права. Но если законной обязанности работать для другого более не существует среди частных лиц, то государство сохраняет за собой до сего времени право налагать на своих подданных обязательный труд. Более того. По мере того как отно­шения господина и раба исчезают в обществе, государст­во расширяет все более и более свое право на принуди­тельный труд граждан; так что права современного государства заставили бы покраснеть от зависти закон­ников пятнадцатого и шестнадцатого века, которые ста­рались тогда обосновать королевскую власть.

* В Англии, например, следы эти сохранялись до .1848 года в виде принудительного труда детей; их отбирали по закону у бед­ных родителей, если последние были в Работном доме, и их пере­возили на север работать на хлопчатобумажных фабриках.

Теперь государство налагает, например, на всех граждан обязательное обучение. Вещь в сущности пре­красная, если смотреть на нее с точки зрения права ре­бенка идти в школу, когда родители хотят удержать его дома для работы, посылают работать на фабрику или даже учиться у невежественной монахини. Но в дейст­вительности — во что превратилось теперь обучение, да­ваемое в первоначальной школе? Ребенку набивают го­лову целой кучей учений, сочиненных именно для того, чтобы обеспечить право государства над гражданином; чтобы оправдать монополии, даваемые государством над целыми классами граждан; чтобы провозгласить как святую святых права богатого эксплуатировать бедного и делаться богатым благодаря этой бедности; чтобы вну­шить детям, что судебное преследование, производимое обществом, есть высшая справедливость и что завоевате­ли были величайшие люди человечества. Но что гово­рить! Государственное обучение, достойное наследие иезуитского воспитания, есть усовершенствованный спо­соб убить всякий дух личного почина и независимости и научить ребенка рабству мысли и действия.

А когда ребенок вырастет, государство явится за тем, чтобы принудить его к обязательной воинской повинности, и предпишет ему, кроме того, различные работы для коммуны и для государства, в случае нужды. На­конец, при помощи налогов оно заставит каждого граж­данина произвести громадную массу работы для госу­дарства, а также для фаворитов государства, все время заставляя его думать, что это он сам добровольно под­чиняется государству, что это он сам распоряжается через своих представителей деньгами, поступающими в государственную казну.

Таким образом, здесь провозглашен новый принцип. Личного рабства более не существует. Нет более рабов государства, как было раньше в течение прошедших ве­ков, даже во Франции и Англии. Король не может более приказывать десяти или двадцати тысячам своих под­данных являться к нему для постройки крепостей или для разбивки садов и возведения дворцов в Версале, не­смотря на «чудовищную смертность среди рабочих, кото­рых каждую ночь увозят, навалив полные телеги тру­пов», как писала мадам де Севинье. Дворцы в Виндзо­ре, Версале и Петергофе не строятся более путем при­нудительных работ. Теперь государство требует всех этих услуг от подданных путем налогов под предлогом производства полезных работ, охраны свободы граждан « увеличения их богатств.

Мы готовы первые радоваться уничтожению былого рабства и засвидетельствовать, насколько это важно для общего прогресса освободительных идей. Быть прита­щенным из Нанси или Лиона в Версаль, чтобы строить там дворцы, предназначенные для увеселения фаворитов короля, было гораздо тяжелее, чем платить такую-то сумму налогов, представляющую столько-то дней рабо­ты, хотя бы даже эти налоги были потрачены на беспо­лезные или даже вредные для народа работы. Мы более чем признательны деятелям 1793 года за то, что они освободили Европу от принудительного труда.

Но тем не менее верно, что по мере того как осво­бождение от личных обязательств человека по отноше­нию к человеку завершалось в течение девятнадцатого века, обязательства по отношению к государству все продолжали расти. Каждые десять лет они увеличива­лись в числе, разнообразии и количестве труда, требуе­мого государством от каждого гражданина. К концу девятнадцатого века мы видим даже, что государство вновь берет себе право на принудительный труд. Оно налагает, например, на железнодорожных рабочих (недавний закон в Италии) обязательный труд в случае стачки; и это — не что иное, как прежний принудитель­ный труд в пользу больших акционерных компаний, вла­деющих железными дорогами. А от железной дороги до рудника и от рудника до фабрики — не более чем один шаг. И раз будет признан предлог общественного блага или даже только общественной необходимости или об­щественной полезности, то нет более границ для власти государства.

Если с углекопами или со служащими железных до­рог еще не обращаются, как с уличенными в государст­венной измене, каждый раз, как они начинают забастов­ку, и если их не вешают направо и налево, то это един­ственно потому, что необходимость в этом еще не чувствуется. Считают более удобным воспользоваться угрожающими жестами нескольких стачечников, чтобы расстрелять толпу в упор и послать вожаков на каторгу. Это делается теперь постоянно и в республиках, и в мо­нархиях.

До сих пор довольствовались «добровольным подчи­нением». Но в тот день, когда почувствовали в Италии необходимость в этом или, вернее, страх такой необхо­димости, парламент не поколебался ни одной минуты голосовать карательный закон, хотя железные дороги в Италии остаются еще в руках частных компаний. Для «себя», во имя «общественного блага» государство, ко­нечно, не поколеблется сделать даже с большей суровостью то, что оно уже сделало для своих любимцев, для акционерных компаний. Оно уже сделало это в России. А в Испании оно доходит даже до пыток, чтобы охра­нять монополистов. Действительно, после ужасных пы­ток, применявшихся в 1907 году в Монтжуйской тюрь­ме, пытка стала снова в Испании учреждением на поль­зу нынешних любимцев государства — владетельных фи­нансистов.

Мы идем так быстро в этом направлении, и вторая половина девятнадцатого века, воодушевленная тем, что подсказывали привилегированные фавориты правитель­ства, так далеко зашла в направлении централизации, что если мы не примем мер предосторожности, то в ско­ром времени мы увидим, что стачечников и забастовщи­ков и всех недовольных не только будут расстреливать как мятежников и грабителей, но будут гильотинировать или ссылать в болотистые, вредные для здоровья места в какой-нибудь колонии только за то, что они не выпол­нили общественной службы.

Так делают в армии и так будут делать в рудниках. Консерваторы уже громко требовали этого в Англии.

Вообще, не надо обманываться. Два великих движе­ния, два больших течения мысли и действия характери­зовали девятнадцатый век. С одной стороны, мы видели борьбу против всех следов древнего рабства. Мало того, что армии первой французской республики прошли через всю Европу, уничтожая крепостное право, но когда эти армии были изгнаны из стран, которые они освободили, и когда там было восстановлено крепостное право, то оно не могло продержаться долго. Веянье революции 1848 года унесло его окончательно из Западной Европы; а в 1861 году оно, как мы знаем, было уничтожено в России и 17 лет спустя на Балканах.

Более того. В каждой нации человек работал для утверждения своих прав на личную свободу. Он освобо­дился от предрассудков относительно дворянства, коро­левской власти и высших классов: и путем тысячи и ты­сячи маленьких восстаний, произведенных в каждом уг­лу Европы, человек утвердил, посредством созданных им же обычаев, свое право считаться свободным.

С другой стороны, все умственное движение века: по­эзия, роман, драма, как только они перестали быть про­стой забавой для праздных, носили тот же характер. Беря Францию, вспомним о Викторе Гюго, о Евгении Сю в его «Тайнах народа» («Mysteres du peuple»), Александре Дюма (отце, конечно) в его истории Фран­ции, написанной в романах, о Жорж Занде и т. д.; да­лее, о великих конспираторах Барбесе и Бланки, об историках, как Огюстен Тьерри, Сисмонди, Мишле, о публицистах, как П. Л. Куррье; наконец, о реформа­торах-социалистах: Сен-Симоне, Фурье, Консидеране, Луи Блане и Прудоне и, наконец, об основателе пози­тивной философии Огюсте Конте. Все они выразили в литературе движение мысли, которое происходило в каждом углу Франции, в каждой семье, в каждом мыслящем человеке, чтобы освободить человека от нравов и обычаев, оставшихся от эпохи личной власти че­ловека над человеком. И что происходило во Франции, происходило везде, более или менее, чтобы освободить человека, женщину, ребенка от обычаев и идей, установленных веками рабства.

Но рядом с этим великим освободительным движе­нием развивалось в то же время и другое, которое, к несчастью, также вело свое происхождение от Великой Революции. Оно имело своею целью — развить все­могущество государства во имя неопределенного, дву­смысленного выражения, которое открывало дверь не только всем лучшим намерениям, но также и тщеславию и вероломству — во имя общественного блага.

Происходя от эпохи, когда церковь стремилась за­воевать души человеческие, чтобы вести их к спасению, и перейдя в наследие нашей цивилизации от Римской империи и римского права, идея всемогущества государ­ства молча усиливалась и прошла громадный путь в те­чение последней половины 19-го века.

Сравните только обязанность военной службы в той форме, как она существует сейчас, в наши дни, с тем, что она была в прошедшие века, — и вы будете пораже­ны тем, насколько выросла эта обязанность по отноше­нию к государству, под предлогом равенства.

Никогда крепостной в средние века не позволял ли­шать себя человеческих прав до такой степени, как сов­ременный человек, который отказывается от них добро­вольно, просто по духу добровольного рабства. В два­дцать лет, то есть в возрасте, когда человек жаждет свободы и склонен даже «злоупотреблять» этой свобо­дой, молодой человек смиренно позволяет запереть себя на два или три года в казарму, где он разрушает свое физическое, умственное и моральное здоровье. Почему? Зачем?.. Затем, чтобы изучить ремесло, которое швей­царцы изучают в шесть недель, а буры изучили лучше, чем европейские армии, в процессе работы по расчистке девственной земли, объезжая свои прерии верхом.

Он не только рискует своею жизнью, но в своем доб­ровольном рабстве он идет дальше, чем раб. Он позво­ляет своим начальникам контролировать его любовные Дела, он бросает свою любимую женщину, дает обет це­ломудрия и гордится тем, что повинуется, как автомат, своим начальникам, хотя он не может ни судить, ни знать их военные таланты, ни даже их честность. Какой крепостной в средние века, кроме разве прислуги, следо­вавшей за военными сзади с обозом, согласился бы ид­ти на войну на таких условиях, которым современный крепостной, одурелый от идеи дисциплины, подчиняет­ся по своей доброй воле? Да что говорить! Крепостные рабы двадцатого века подчиняются даже ужасам и без­образиям исправительного батальона в Африке (Бириби) без всякого протеста со своей стороны!

Когда же крепостные — крестьяне и ремесленники — отказывались от права противопоставлять свои тайные общества таким же обществам своих господ и защищать силой оружия свое право соединяться в союзы и общест­ва? Было ли в средние века такое черное время, когда народ городов отказался бы от своего права судить сво­их судей и бросить их в реку, когда он не одобрял бы их приговоров? И когда, даже в самые темные времена притеснений в древности, видно было, чтобы государст­во имело полную возможность развращать своей школь­ной системой все народное образование, от первоначаль­ного обучения и до университета? Макиавелли страст­но желал этого, но вплоть до девятнадцатого века его мечтания не были осуществлены!

Одним словом, в первой половине 19-го века имелось громадное прогрессивное движение, стремившееся к освобождению личности и мысли; и такое же громадное регрессивное движение взяло верх над предыдущим во второй половине века и теперь стремится восстановить старую зависимость, но уже по отношению к государству: увеличить ее, расширить и сделать ее добровольной! Такова характерная черта нашего времени.

Но это относится только к прямым обязанностям. Что же касается обязанностей непрямых, вводимых посредством налогов и капиталистических монополий, то хотя они не сразу бросаются в глаза, тем не менее они все время растут и становятся столь угрожающими, что настало уже время заняться серьезным их изучением.