Пётр Кропоткин

Современная наука и анархия

XIV. Заключения

Мы видим из всего предыдущего, как ошибочно ви­деть в государстве что-либо другое, кроме лестничной организации чиновников, избранных или назначенных для управления различными отраслями общественной жизни и для согласования их действий. Мы видели, как ошибочно думать, что достаточно переменить их персонал, чтобы заставить машину идти в каком угодно нап­равлении.

Если бы историческая — политическая и социаль­ная — функция государства была бы ограничена только этим, то оно бы не уничтожило, как оно это сделало на самом деле, всю свободу местных учреждений; оно не централизировало бы в своих министерствах все: суд, об­разование, религию, искусства, науки, армию и т. д.; оно не стало бы употреблять налог, как оно это сделало в интересах богатых, чтобы держать бедных постоянно ниже уровня «линии бедноты», как выражаются молодые английские экономисты; оно не употребило бы, как оно это сделало, монополию, чтобы дать возможность богатым присвоить себе весь прирост богатств, являющийся в результате успехов техники и науки.

Дело в том, что государство — нечто гораздо боль­шее, чем организация администрации в целях водворе­ния «гармонии» в обществе, как это говорят в универси­тетах. Это — организация, выработанная и усовершенствованная медленным путем на протяжении трех столе­тий, чтобы поддерживать права, приобретенные извест­ными классами, и пользоваться трудом рабочих масс; чтобы расширить эти права и создать новые, которые ве­дут к новому закрепощению обездоленных законодательством граждан по отношению к группе лиц, осыпанных милостями правительственной иерархии. Такова истин­ная сущность государства, Все остальное — лишь слова, которые государство само велит внушать народу и кото­рые повторяются по привычке, не разбирая их более внимательно, — слова столь же ложные, как и те, которым учит церковь, чтобы прикрыть свою жажду власти, бо­гатства и опять-таки власти!

Однако давно уже пора подвергнуть эти слова серьезной критике и спросить себя, откуда происходит пристрастие радикалов девятнадцатого столетия и их продолжателей-социалистов к всемогущему государству? Тогда увидели бы, что пристрастие вытекает, прежде всего, из ложного представления, которое делали себе вообще якобинцы Великой Революции: из легенды, кото­рая родилась или была сочинена вокруг Клуба якобинцев, потому что именно этому Клубу и его отделениям в провинции буржуазные историки Революции (кроме Мишле) приписывали всю славу великих принципов, провозглашенных Революцией, и страшной борьбы, кото­рую она должна была выдержать против королевской власти и ее приверженцев — роялистов.

Давно пора, однако, сбыть эту легенду в архивы, среди других легенд церквей и государств. Люди теперь начинают уже понемногу узнавать правду о Революции и понимать, что Клуб якобинцев был клубом не народа, а буржуазии, пришедшей к власти и богатству, не Революции, а тех, кто сумел ею воспользоваться. Ни в один из великих моментов смуты этот Клуб не был авангардом Революции, Наоборот, он всегда ограничивался тем, что вводил в берега угрожающие волны, заставляя их войти в рамки государства, и сводил их на нет, уничтожая гильотиною тех, кто шел дальше его буржуазных взглядов.

Будучи рассадником чиновников, которых он поставлял в большом количестве после каждого шага вперед, сделанного Революцией (10 августа, 31 мая), Клуб якобинцев был укрепленным лагерем буржуазии, пришедшей ко власти, против уравнительных стремлений народа. Именно за это — за то, что он сумел помешать народу идти по пути уравнения и коммунизма, его я прославляет большинство историков.

Нужно сказать, что этот Клуб имел очень неопреде­ленный идеал, а именно всемогущее государство, не терпевшее в своей среде никакой местной власти, как, на­пример, независимых суверенных коммун, никакой профессиональной силы, как, например, рабочих союзов, и ничьей воли, кроме воли якобинцев Конвента, что привело неизбежно, фатально, к диктатуре полицейского Комитета общественной безопасности и, так же неизбежно, к Консульской диктатуре и к Империи. Вот почему якобинцы разбили силу коммун, и в особенности париж­ской коммуны и ее секций (преобразовав их сначала в простые полицейские участки, поставленные под над­зор Комитета безопасности). Вот почему они начали войну против церкви, стараясь, однако, поддержать ду­ховенство и церковное служение; и вот почему они не до­пускали ни тени провинциальной независимости и ни те­ни профессиональной независимости в организации ре­месел, в народном образовании и даже в научных иссле­дованиях, в искусстве.

Фраза Людовика XIV «Государство — это я!» была игрушкой в сравнении со словами якобинцев «Государство — это мы». Это было поглощение всей националь­ной жизни пирамидою чиновников. И все это должно бы­ло служить для обогащения известного класса граждан и в то же время для удержания в бедности всех осталь­ных, то есть всего народа, кроме этих привилегирован­ных. Но такой бедности, которая не есть полное лишение всего, нищенство, как это было при старом режиме, пото­му что голодные нищие не становятся рабочими, в кото­рых нуждается буржуазия; но бедности, которая застав­ляет человека продавать свою рабочую силу кому бы то ни было, кто желает эксплуатировать его, и продавать ее по цене, которая позволит человеку лишь в виде исклю­чения выйти из состояния пролетария, перебивающего­ся заработком.

Вот в чем состоял идеал якобинцев. Прочтите всю ли­тературу эпохи, кроме писаний тех, кого называли бешеными, анархистами, и кого поэтому гильотинировали или устраняли другим образом, — и вы увидите, что та­ков именно был идеал якобинцев.

Но тогда напрашивается вопрос: каким образом про­изошло, что социалисты второй половины девятнадцато­го века признали своим идеалом якобинское государст­во, тогда как этот идеал был построен с буржуазной точки зрения, в прямую противоположность уравнительным и коммунистическим стремлениям народа, проявившим­ся во время Революции? — Вот объяснение, к которому меня привело мое изучение этого вопроса и которое, ес­ли не ошибаюсь, верно.

Объединяющим звеном между Клубом якобинцев 1793 года и выдающимися социалистами-государствен­никами был, по моему мнению, заговор Бабефа. Неда­ром этот заговор, так сказать, канонизирован социали­стами-государственниками.

Бабеф, прямой и чистый потомок якобинского Клуба 1793 года, выступил с мыслью, что внезапный удар рево­люционной руки, подготовленный заговором, может дать Франции коммунистическую диктатуру. Но раз он, как истый якобинец, решил, что коммунистическая револю­ция может быть произведена декретами, то он пришел еще к двум другим заключениям: демократия сначала подготовит коммунизм, — думал он, — и тогда один чело­век, диктатор, лишь бы только он имел сильную волю и желание спасти мир, может ввести коммунизм!*

* См. мою работу «Великая французская революция». Гл. VIII,

В этом представлении, которое передавалось как свя­щенное предание тайными обществами в течение всего 19-го века, кроется то загадочное слово, которое позво­ляет социалистам, вплоть до наших дней, работать над созданием всемогущего государства. Вера (потому что в конце концов это не что иное, как член мессианской веры), вера в то, что явится наконец человек, который будет иметь «сильную волю и желание спасти мир» ком­мунизмом и который, достигнув «диктатуры пролетариа­та», осуществит коммунизм своими декретами, — эта ве­ра упорно жила в течение всего девятнадцатого века. Мы видим, в самом деле, веру французских рабочих в «цезаризм» Наполеона III в 1848 году и двадцать пять лет спустя видим, что вождь революционных немецких социалистов Лассаль, после своих разговоров с Бисмар­ком на тему об объединенной Германии, пишет, что со­циализм будет введен в Германии королевскою династиею, но, вероятно, не династией Гогенцоллернов.

Всегда все та же вера в Мессию! Вера, создавшая по­пулярность Луи Наполеону после побоищ в июне 1848 года, — это все та же вера во всемогущество дикта­туры, соединенная с боязнью великих народных восста­ний, в чем заключается объяснение того трагического противоречия, которое являет нам современное развитие государственнического социализма*.

* Прочитывая теперь, в 1920-м году, русские корректуры этих очерков, я оставляю их совершенно в том же виде, в каком они были написаны в конце 1912 года, хотя все время является желание проводить сравнения с тем, что произошло с тех пор и происходит теперь. — П. К.

Если представители этого учения требуют, с одной стороны, освобождения рабочего от буржуазной эксплуатации и если, с другой стороны, они работают над ук­реплением государства, которое является истинным соз­дателем и защитником буржуазии, то очевидно, что они всегда верят в то, что они найдут своего Наполеона, сво­его Бисмарка, своего лорда Биконсфильда, который в один прекрасный день использует объединенную силу государства на то, чтобы заставить его идти против своей миссии, против своего механизма, против своих традиций.

Тот, кто спокойно обдумает мои мысли об историче­ской роли государства и о современном государстве, набросанные в двух предыдущих очерках, — тот поймет од­но из главнейших положений анархии. Он поймет, поче­му анархисты отказываются поддерживать каким бы то ни было образом государство и становиться самим ча­стью государственного механизма. Он увидит, почему, пользуясь явным стремлением нашего времени к основа­нию тысяч групп, стремящихся заменить собой государ­ство во всех отправлениях, которыми оно завладело, анархисты скорее работают над тем, чтобы массы работ­ников земли и фабрик старались создать полные жизни организмы в этом направлении, чем над укреплением го­сударства, созданного буржуазною.

Он поймет также, почему и как анархисты стремятся к разрушению государства, подрывая всюду где они могут идею централизации земельной и централизации всех проявлений общественной жизни, противопоставляя им независимость каждой местности и каждой группи­ровки, образовавшейся для выполнения какой-нибудь общественной службы; и почему они ищут объединения в действии: не в иерархической пирамиде, не в прика­заниях центрального комитета тайной организации, а в свободной, федеративной группировке от простого к сложному.

И он поймет тогда, какие зародыши новой жизни зак­лючаются в свободных объединениях, относящихся с уважением к проявлениям человеческой личности, ког­да дух добровольного рабства и мессианской веры уступит место духу независимости и добровольной круговой поруки, а также вольного разбора исторических и общественных фактов, — духу, освобожденному наконец от государственнических и полурелигиозных предрассудков, которые нам вдолблены школой и государственнической буржуазной литературой.

Он увидит также, в тумане не очень отдаленного будущего, очертания того, чего человек сможет достигнуть тогда, когда, устав от своего рабства, он будет искать своего освобождения в свободном действии свободных людей, которые сплотятся, объединятся в одной общей цели — в обеспечении друг другу своим коллективным трудом, известного необходимого благосостояния, чтобы дать возможность человеку работать над полным разви­тием своих способностей, своей индивидуальности и достигнуть, таким образом, своей индивидуации, о ко­торой нам столько говорили в последнее время.

И он поймет наконец, что индивидуация, то есть на­сколько возможно полное развитие индивидуальности, вовсе не состоит в том (как этому учат представители буржуазии и их посредственности), чтобы урезывать у творческой деятельности человека его общественные наклонности и инстинкты взаимности, оставляя ему только узкий, нелепый индивидуализм буржуазии. Глупые люди могут советовать забвение общества и мечтать об изолированной личности. Но человек мыслящий пой­мет, наоборот, что именно общественные наклонности и общественное творчество, когда им дан свободный вы­ход дадут возможность человеку достигнуть своего полного развития и подняться до высот, куда до сих пор только одни великие гении умели возвыситься в некото­рых прекраснейших произведениях своего искусства.