Пётр Кропоткин

Современная наука и анархия

V. Пробуждение в 1856-1862 годах

Расцвет точных наук в 1856-62 годах. — Выработка механического миросозерцания, охватывающего также развитие человеческих понятий и учреждений.

Если Огюсту Конту не удались его исследования че­ловеческих учреждений — и в особенности нравственных понятий, — то не следует забывать, что он написал свою «Философию» и «Политику» задолго до упомянутых уже нами 1856-62 годов, которые так внезапно расширили горизонт науки и подняли уровень миросозерцания каж­дого образованного человека.

Появившиеся за эти пять-шесть лет работы в различ­ных отраслях науки произвели такой полный переворот в наших взглядах на природу, на жизнь вообще и в ча­стности на жизнь человеческих обществ, что подобную ей нельзя найти во всей истории наук за время свыше 20 столетий.

То, что энциклопедисты только предвидели или, ско­рее, предчувствовали, то, что лучшие умы XIX столетия выясняли с таким трудом до тех пор, — выявилось теперь внезапно во всеоружии знания. И все это было разрабо­тано так полно и так всесторонне, благодаря индуктив­но-дедуктивному методу естественных наук, что всякий другой метод исследования сразу оказался несовершен­ным, ложным и бесполезным.

Остановимся, однако, на одно мгновенье на резуль­татах, достигнутых наукой за это время, чтобы быть в состоянии лучше оценить последующую попытку построе­ния синтетической философии, сделанную Гербертом Спенсером.

В течение этих шести лет Гров, Клаузиус, Гельмгольц, Джоуль и целый ряд физиков и астрономов (включая сю­да Кирхгофа, который, благодаря своему открытию хи­мического спектрального анализа, дал нам возможность узнать химический состав звезд, то есть самых отдален­ных от нас солнц) совершенно разбили те рамки, кото­рые не позволяли ученым в течение более половины 19-го века пускаться в смелые и широкие обобщения в обла­сти физики. В течение нескольких лет они доказали и установили единство природы во всем неорганическом мире. С тех пор говорить о каких-то таинственных «жид­костях», теплородных, магнетических, электрических или других, к которым физики прибегали раньше для объяс­нения различных физических сил, стало совершенно не­возможным.

Было доказано, что механические движения частиц, вроде тех движений, которые дают нам волны в морях или которые мы открываем в дрожании колокола или металлической пластинки, вполне достаточны для объясне­ния всех физических явлений: теплоты, света, звука, электричества, магнетизма.

Более того. Мы научились измерять эти невидимые движения, эти дрожания частиц — взвешивать, так ска­зать, их энергию — таким же образом, как мы измеряем энергию падающего камня или двигающегося поезда. Физика, таким образом, стала отраслью механики.

Кроме того, в течение все тех же нескольких лет было доказано, что в самых отдаленных от нас небесных те­лах, включая бесчисленные солнца, которые мы видим в неизмеримом количестве в Млечном Пути, наблюдают­ся абсолютно те же простые химические тела или эле­менты, которые известны нам на нашей Земле, и что абсолютно те же дрожания частиц происходят там, с те­ми же физическими и химическими результатами, что и на нашей планете. Даже массовые движения небесных тел, звезд, несущихся в пространстве по закону всемир­ного тяготения, являются по всему вероятию не чем иным, как результатом всех этих колебаний, передаю­щихся на биллионы и триллионы верст в междузвездном пространстве Вселенной.

Те же тепловые и электрические колебания достаточ­ны для объяснения химических явлений. Химия — есть лишь глава молекулярной механики. И даже жизнь ра­стений и животных, во всех ее бесчисленных проявлениях, есть не что иное, как обмен частиц или, скорее, атомов во всем этом обширном ряду очень сложных и поэтому очень неустойчивых химических тел, из которых слага­ются живые ткани всех живых существ. Жизнь есть не что иное, как ряд химических разложений и вновь возни­кающих соединений из очень сложных молекул — ряд «брожений», возникающих под влиянием ферментов (бродил) химических, неорганических.

Кроме того, в то же время было понято, а в течение 1890-1900 годов признано и доказано, как жизнь кле­точек нервной системы и способность их передавать каж­дое раздражение от одной к другой дают механическое объяснение передачи раздражения в растениях и в нерв­ной жизни животных. В результате этих исследований мы можем теперь, не выходя из области чисто физических наблюдений, понять, как образы и вообще впечатления запечатлеваются в нашем мозгу, как они действуют одно на другое и как от них происходят понятия, идеи.

Мы также можем теперь понять «ассоциацию идей» — то есть каким образом каждое впечатление вызывает на­копленные раньше впечатления. Мы схватываем, следо­вательно, самый механизм мышления.

Конечно, мы остаемся еще бесконечно далеко от от­крытия «всего» в этом направлении; мы сделали только первые шаги, и нам остается открывать бесконечно мно­гое. Наука, едва освободившаяся от душившей ее мета­физики, только приступает к исследованию этой громад­ной области — физической психологии. Но солидная база уже заложена для дальнейших исследований. Старое деление на две совершенно отдельные области, которые пытался установить немецкий философ Кант, — область явлений, которую мы исследуем, по его словам, «во вре­мени и пространстве» (физическая область), и другая, которая может быть исследована только «во времени», (область явлений духа), — это деление ныне отпадает. И на вопрос, который однажды был поставлен русским профессором материалистом Сеченовым: «Куда отнести и как изучать психологию?», ответ уже дан: «К физиоло­гии, физиологическим методам». В самом деле, новейшие исследования физиологов уже пролили более света отно­сительно механизма мышления, происхождения впечатле­ний, их закрепления в памяти и передачи, чем все изящ­ные рассуждения, которые подносили нам до сих пер ме­тафизики.

Таким образом, даже в этой крепости, которая при­надлежала без всяких споров метафизике, она теперь побеждена. Область психологии захвачена естественны­ми науками и материалистической философией, которые двигают наши знания относительно механизма мышле­ния в этой области с невиданной дотоле быстротой.

Однако среди работ, которые появились в продолже­ние тех же пяти-шести лет, есть одна, затмившая собой все остальные. Это книга Чарльза Дарвина «Происхож­дение видов».

Уже в прошлом столетии Бюффон и на рубеже двух столетий Ламарк решились утверждать, что различные виды растений и животных, которые мы встречаем на земле, не представляют собой неподвижных форм: они изменчивы и постоянно изменяются под влиянием среды. Разве самое семейное сходство, наблюдающееся между различными видами, принадлежащими к той или иной группе, не доказывает, говорили они, что эти виды проис­ходят от общих предков? Так, различные виды лютиков, которые мы находим в наших лугах и в болотах, должны быть потомками одного вида общих предков, — потомка­ми, которые видоизменились в зависимости от изменений и приспособлений, которым они подвергались в различ­ных условиях существования. Точно так же теперешние породы волка, собаки, шакала, лисицы не существовали раньше; но вместо них существовала порода животных, которая в течение столетий постепенно дала происхож­дение волкам и собакам, шакалам и лисицам. Относи­тельно лошади, осла, зебры и т. п. уже доподлинно изве­стно, что у них существовал общий предок, скелет кото­рого открыт в древних геологических пластах.

Но в восемнадцатом веке рискованно было высказы­вать такие ереси. За гораздо меньшее, чем это, Бюффону даже угрожало преследование перед церковным трибуналом, и он был принужден напечатать в своей «Естествен­ной истории» отречение от своих слов. Церковь в это вре­мя была еще очень сильна, и натуралисту, осмеливавше­муся поддерживать такие неприятные для епископов ереси, грозила тюрьма, пытка или сумасшедший дом. Вот почему «еретики» высказывались тогда очень осто­рожно.

Но теперь, после революций 1848 года, Дарвин и Уол­лес осмелились утверждать ту же ересь, а Дарвин даже имел мужество прибавить, что человек также развивался путем медленной физиологической эволюции; что он про­изошел от породы обезьяноподобных животных; что «бес­смертный дух» и «нравственная душа» человека разви­валась тем же путем, как ум и общественные привычки у обезьяны или муравья.

Известно, какие громы были обрушены тогда стари­ками на голову Дарвина и в особенности на голову его смелого, ученого и интеллигентного апостола Гексли за то, что он резко подчеркивал те из заключений дарвиниз­ма, которые более всего приводили в ужас духовенство всех религий.

Борьба была жестокая, но дарвинисты вышли из нее победителями. И с тех пор перед нашими глазами вырос­ла совершенно новая наука, биология — наука о жизни во всех ее проявлениях.

Работа Дарвина дала в то же время новый метод исследования для понимания явлений всякого рода: в жиз­ни физической материи, в жизни организмов и в жизни обществ. Идея «непрерывного развития», то есть эволюции и постепенного приспособления особей и обществ к новым условиям по мере того, как изменяются эти усло­вия, — эта мысль нашла себе гораздо более широкое при­ложение, чем одно объяснение происхождения новых ви­дов. Когда она была введена в изучение природы вооб­ще, а также людей, их способностей и их общественных учреждений, она открыла новые горизонты и дала воз­можность объяснять самые непонятные факты в области всех отраслей знания. Основываясь на этом начале, столь богатом последствиями, возможно было перестроить не только историю организмов, но также историю человече­ских учреждений.

В руках Спенсера биология показала нам, как все ви­ды растений и животных, обитающих на земном шаре, могли развиваться, происходя от нескольких простейших организмов, населявших землю вначале; и Геккель мог начертить правдоподобный набросок родословного дере­ва различных видов животных, включая сюда человека. Это было уже огромно. Но стало также возможно зало­жить некоторые первые научные основания для истории нравов, обычаев, верований и человеческих учреждений, чего совершенно не хватало восемнадцатому веку и Огюсту Конту. Эту историю мы можем писать теперь, не при­бегая к метафизическим формулам Гегеля и не останав­ливаясь ни на «врожденных идеях», ни на «субстанциях» Канта, ни на вдохновении свыше. Вообще мы можем проследить ее, не имея нужды в формулах, которые уби­вали дух исследования и за которыми, как за облаками, скрывалось всегда все то же невежество, то же старое суеверие, та же слепая вера.

Благодаря, с одной стороны, трудам натуралистов и, с другой стороны, работе Генри Мэна и его последовате­лей, в том числе М. М. Ковалевского, которые приложили тот же индуктивный метод к изучению первобытных уч­реждений и вытекавших из них законов, история разви­тия человеческих учреждений могла быть поставлена, в течение этих последних пятидесяти лет, на столь же твер­дое основание, как и история развития любого вида ра­стений или животных.

Без сомнения, было бы несправедливо забывать о ра­боте, проделанной уже в 30-ых годах девятнадцатого сто­летия школой Огюстена Тьерри во Франции и школой Маурера и «германистов» в Германии, продолжателями которых в России были Костомаров, Беляев и мно­гие другие. Метод эволюции прилагался, конечно, уже раньше, со времени энциклопедистов, к изучению нравов и учреждений, а также языков. Но получить правильные научные результаты стало возможным лишь после того, как научились смотреть на собранные исторические фак­ты так же, как натуралист смотрит на постепенное разви­тие органов растения или нового вида.

Метафизические формулы помогали, конечно, в свое время делать некоторые приблизительные обобщения. Они будили сонную мысль, они волновали ее своими не­определенными намеками на единство и вечную жизнь природы. В эпоху реакции, подобную той, которая цари­ла в первые десятилетия 19-го века, когда индуктивные обобщения энциклопедистов и их английских и шотланд­ских предшественников стали забываться, особенно в эпоху, когда требовалось нравственное мужество, чтобы осмелиться говорить перед лицом торжествующего ми­стицизма о единстве физической и «духовной» природы (а этого мужества не хватало философам), туманная ме­тафизика немцев, без сомненья, поддерживала вкус к обобщениям.

Но обобщения того времени, установленные либо диалектическим методом, либо полусознательною индукциею, отличались поэтому отчаянною неопределенностью. Первые из них основывались, в сущности, на весьма наив­ных умозаключениях, подобно тому как некоторые греки древности доказывали, что планеты должны двигаться в пространстве по кругам, так как круг — самая совершен­ная кривая. Только наивность этих утверждений и отсут­ствие доказательств прикрывались неопределенными рассуждениями, туманными словами, а также неясным и до смешного тяжелым стилем. Что же касается до обоб­щений, вытекавших из полусознательной индукции, то они всегда основывались на крайне ограниченном коли­честве наблюдений — как, например, весьма широкие и мало обоснованные обобщения Вейсмана, которые не­давно наделали столько шума. Так как индукция была в этом случае несознательная, то ценность ее догадочных заключений легко преувеличивалась и их выставляли как бесспорные законы, между тем как они, в сущности, бы­ли лишь предположениями, гипотезами, зачатками обоб­щений, которые нужно было еще подвергнуть элементар­ной проверке, сравнив полученные результаты с факта­ми, наблюденными в действительности.

Наконец, все эти обобщения были выражены в столь отвлеченной и столь туманной форме — как, например, «тезис, антитезис и синтезис» Гегеля, — что они давали полный произвол мыслителям, когда они желали вывести практические заключения. Таким образом, из них можно было выводить (и это делалось на самом деле) и рево­люционный дух Бакунина вместе с Дрезденской револю­цией, и революционный якобинизм Маркса, и «разум­ность существующего» Гегеля, которая привела многих к «примирению с действительностью», то есть с само­державием. Даже в наши дни достаточно вспомнить о многочисленных экономических ошибках, в которые на наших глазах впали недавно социалисты вследствие их пристрастной склонности к диалектическому методу и метафизике в экономической науке, к которым они прибегли вместо того, чтобы обратиться к изучению реаль­ных фактов экономической жизни народов.