Сайт Ярославской Группы Ассоциации Движений Анархистов
 
[ Новости ] [ Организация ] [ Пресса ] [ Библиотека ] [ Ссылки ] [ Контакты ] [ Гостевая ] [ Форум ]
 
 Теория

Боб Блэк

Либертарианец как консерватор

Другой, сокращенный вариант этой статьи был прочи­тан в августе 1984 года в виде доклада на четвертом годовом собрании Общества Эрис в Аспене, Колорадо.

Я обещал обсудить сегодня, грубо говоря, тему “либертарианца как консерватора”. Лично для меня это настолько очевидно, что я даже и не знаю, что ска­зать людям, которые до сих пор каким-то образом свя­зывают либертарианство со свободой. Либертарианец — это просто член Республиканской партии, который курит траву. Будь моя воля, я бы лучше обсу­дил что-нибудь более спорное, например, “фалличе­ский оргазм как миф”. Но поскольку посещение мною этого собрания оплачено почтенным распространи­телем почти полной библиотеки по гнусным розыг­рышам и грязным уловкам, мне неудобно выйти на подиум и начать нести отсебятину. Итак, мне, как велено, действительно придется расчленить здесь священную корову либертарианства — но позволю себе заодно пару раз двинуть левой в пра­вую сторону, от себя лично. И я не собираюсь упро­щать себе жизнь. В принципе, достаточно было бы от­метить любовь либертарианской партии к рыночному капитализму в духе Трехсторонней комиссии, оста­вить вас и пойти на все четыре стороны искать бес­платное пиво. Пяти минут хватит, чтобы сказать: вся­кий, пытающийся тушить пожар огнем, рано или поздно сгорит.

Однако если бы я ограничился этим, кто-нибудь обязательно вскочил бы и сказал, что либертарианская партия предала либертарианское дело — как хри­стиане, которые утверждают, что их поведение примерно за последние 1900 лет не может дискредити­ровать само христианство. Бывали либертарианцы, которые пытались вырвать либертарианство из когтей либертарианской партии, — точно так же, как некоторые христиане старались отнять христианство у “христианской цивилизации”, а некоторые коммунисты (я сам таким был) пытались защитить коммунизм от коммунистических партий и государств. Эти люди (я в том числе) хотели, как лучше, но у них ничего не вышло. Либертарианство и есть правомаргинальная партократия — так же, как социализм и есть то, что во­сточноевропейские диссиденты называют “реальным социализмом”: практикующий государственный соци­ализм с очередями, нормами, коррупцией и принужде­нием. Но это либертарианское пугало, и без того пада­ющее, мне валить не хочется. Ну да, одна из фракций рейгановских правых присвоила себе, подлым обра­зом отделив от других, такие либертарианские лозун­ги, как дерегуляция и волюнтаризм. Идеологи возму­щаются Рейганом, опошлившим их принципы. Ах, бедолаги! Только почему-то те принципы, которые он выбрал для опошления — это именно их принципы, а не мои. Меня эти свары не интересуют. У меня есть ку­да более глубокие причины рассматривать либертарианство как консерватизм.

Цель моей критики — это то, что объединяет всех либертарианцев и между собой, и с их злейшими оп­понентами. Либертарианцы служат государству — тем лучше, чем больше они выступают против него. В глу­бине души они просто хотят того же. Но нельзя хо­теть того, что хочет государство, и не хотеть при этом самого государства, поскольку то, что ему нуж­но — это и есть условия, про которых оно процветает. Мой (неконструктивный) подход к современному го­сударству — рассматривать его как интегрированную общность. Глупые догматические теории, называю­щие государство паразитическим наростом на теле общества, не могут объяснить ни его выживание в те­чение многих веков, ни его ползучее проникновение все дальше в бывшую область свободного рынка, ни то, что подавляющее большинство людей — в том чис­ле очевидные его жертвы - принимает его.

Гораздо более вероятно, что государство и (по крайней мере) этот вид общества живут в некотором (пусть гадком) симбиозе; что и государство, и такие уч­реждения, как рынок и базисная семья, суть различ­ные формы иерархии и управления. Они не всегда су­ществуют в гармонии друг с другом (здесь как раз мож­но упомянуть их борьбу за территорию), но их объеди­няет желание передавать все конфликты на рассмот­рение элиты или экспертов. С одной стороны, демонизировать авторитарные манеры государства и, с другой стороны, игнорировать абсолютно такие же, хотя и освященные контрактами, рабские отношения в крупных корпорациях, управляющих мировой эко­номикой — это худший вид фетишизма. Тем не менее (согласно самому крикливому из радикальных либерта­рианцев, профессору Мюррею Ротбарду), нет ничего нелибертарианского в “организованности, иерархич­ности, работе по найму, денежных пожертвованиях со стороны миллионеров-либертарианцев и либертарианской партии”. Тем самым либертарианство есть про­сто консерватизм под рационалистским, позитивист­ским глянцем.

Либертарианцы оказывают такую услугу государст­ву, какую никто, кроме них, оказать не может. Несмо­тря на все жалобы по поводу незаконных его притяза­ний, они, в моменты просветления, признают, что в значительной степени государство все же правит по согласию, а не по принуждению — то есть, в современ­ных “либертарианских” терминах, государство не пра­вит вообще: оно всего лишь выполняет явные и неяв­ные пункты заключенного договора. Утверждение, что принуждение происходит по согласию, кажется противоречием — но это противоречие жизни, а не формулировки, и передать его можно только диалек­тическим рассуждением. Одномерная силлогистика не может описать мир, который сам по себе ее ясностью не наделен. Если ваш язык лишен поэзии и парадоксов, действительность вам не по силам. В этом случае ничего нового в буквальном смысле слова сказать нельзя. Схоластическая логика формулы “А=А”, соз­данная католической церковью и без вопросов унасле­дованная либертарианцами от поклонников Айн Ранд, так же удушающе консервативна, как новояз из “1984”.

В основном государство управляет только потому, что пользуется поддержкой общества. Либертарианцы стыдятся (и по праву) того, что государство поддержано массами — включая, в большинстве случаев их самих.

Либертарианцы только усиливают привычку к по­корности, направляя глобальное, или склоняющееся к этому, недовольство на сугубо частные стороны и функции государства — причем те, которые сами они первыми признают несущественными! Тем самым они превращают потенциальных революционеров в ре­монтных рабочих. Конструктивная критика — самая тонкая форма лести. Если бы либертарианцам и вправду удалось освободить государство от избыточ­ных обязанностей — что ж, это как раз могло бы его спасти. Почтение к власти перестало бы страдать от зрелища всепроникающей чиновной некомпетентно­сти. Чем больше того, что делает государство, тем больше того, что оно делает плохо. Очевидно, что “маленький человек” неприязненно относится к ком­мунизму именно потому, что ни при каких условиях не хочет, чтобы вся экономика работала так же, как почта. Государство хотело бы видеть своих солдат и полицейских фигурами уважаемыми и почитаемыми; форма, надетая на лесников и мусорщиков, теряет большую часть своего мистического блеска.

Властные идеалы и институты стремятся слиться воедино — и объективно, и субъективно. Вспомним за­мечание Эдварда Гиббона о вечном союзе Трона и Ал­таря. А разочарование в признанных догмах, напро­тив, имеет свойство распространяться. Если у свободы есть какое-то будущее, оно в этом разочаро­вании. До тех пор, пока отчуждение не осознает себя, все обожаемое либертарианцами личное оружие бу­дет бессильно против государства.

Можно возразить, что все сказанное относится к меньшинству либертарианцев — к так называемым минархистам — но не к большинству, провозглашающему себя анархистами. Это не так. На мой вкус, анархист правого толка — это минархист, который хотел бы к собственной радости отменить государство методом переименования. Повторю — эта инцестуозная семей­ная ссора меня не касается. Обе группы требуют час­тичной или полной приватизации функций государства, но ни одна из них не ставит под вопрос сами эти функции. Они не возражают против всего того, что делает государство, — им просто не нравится, кто это делает. Поэтому меньше всего симпатий к либертарианству испытывают те, кто страдает от государства больше всего. Объект угнетения не разбирается в до­кументах, предъявленных угнетателем. Если ты не хо­чешь или не можешь заплатить, тебе совершенно все равно, что именно у тебя вымогают — ренту, налог, штраф или реституцию. Если ты хочешь сам распреде­лять свое время, то разница между наемной работой и рабством для тебя — только в их длительности и ин­тенсивности. Идеология, которая превосходит все прочие (кроме, возможно, марксизма) в своем восхи­щении рабочей этикой, может только свести борьбу против авторитаризма с рельсов — даже если поезда в результате будут отправляться по расписанию.

Второй мой аргумент, связанный с первым: либертарианская фобия по отношению к государству отража­ет и поддерживает фундаментальное непонимание тех сил, что отвечают в современном мире за социальный контроль. Если — и это большое если, особенно для бур­жуазных либертарианцев — вы хотите максимально усилить автономию индивида, то государство — это очевидным образом последнее, что стоит у вас на пути.

Представьте себе, что вы — марсианский антрополог, который изучает Землю, смотрит на нее в самый лучший телескоп с самыми последними видеоприспо­соблениями. Земные языки вы пока не расшифровали, и потому можете только записывать, что земляне делают, не имея понятия о принятых среди них заблужде­ниях. Однако в первом приближении вы можете отли­чить то, что они делают по желанию, от всего остального. Первое ваше важное открытие — это то, что земляне проводят почти все свое время за делами, которыми они заниматься не хотят. Единственное важное исключение — это несколько постоянно уменьшающихся групп охотников-собирателей: их не беспокоят правительство, церковь и школа, они отводят на поиск и добычу пропитания четыре часа в день, причем их деятельность так сильно напоминает то, чем в индустриальных капиталистических странах заполняют свой досуг привилегированные классы, что вы не можете точно определить, работают эти люди или развлекают­ся. Однако государство и рынок очень быстро уничто­жают эти анклавы, и вы совершенно законно сосредо­точиваете свое внимание на почти глобальной системе — которая, несмотря на очевидные внутрен­ние противоречия, проявляющиеся в войнах, тем не менее, всюду, по большому счету, одна и та же. Затем вы замечаете, что маленькие земляне почти целиком зависят от семьи и от школы, иногда также от церкви, а кое-где — от государства. Взрослые тоже часто соби­раются в семьи, но большую часть времени они прово­дят на работе, и там же их контролируют сильнее все­го. Итак, даже не обсуждая вопрос о том, насколько в узких рамках производительной деятельности каждого все продиктовано мировой экономикой, мы, естест­венно, заключаем, что источник главного и прямого насилия, испытываемого типичным взрослым челове­ком, это не государство, но работодатель. За неделю ваш непосредственный начальник отдает вам больше прямых приказов, чем полиция — за десять лет.

Если смотреть на мир без предрассудков, но имея перед собой цель максимально увеличить свободу, то главная принуждающая сила — это не государство, а работа. Либертарианцы, ничтоже сумняшеся призы­вающие отменить государство, тем не менее, воспри­нимают выступления против работы с ужасом. При­зыв отменить работу, разумеется — это издевательство над здравым смыслом. Так же, как и призыв отменить государство. Но представим себе, что среди либертарианцев устроили референдум, где надо выбрать либо отмену работу с сохранением государства, либо отме­ну государства с охранением работы — есть ли какие-нибудь сомнения в его результате?

Либертарианцы поклоняются последовательной ло­гике и количественному анализу. Попытайся они при­менить эти методы к собственным идеалам, результат был бы шокирующим. В этом и есть цель моего мар­сианского мысленного эксперимента. Я ни в коем слу­чае не хочу сказать, что государство не так омерзи­тельно, как его изображают либертарианцы. Но все сказанное наводит на мысль, что государство важно не столько прямым своим насилием над, например, солдатами и заключенными, сколько неявной под­держкой работодателей, которые ставят по струнке рабочих, владельцев магазинов, которые арестовыва­ют мелких воришек, и родителей, которые владыче­ствуют над детьми. Вот те классы, в которых обучают подчинению. Разумеется, всегда есть горстка стран­ных людей вроде анархо-капиталистов или анархи­стов-католиков, но они лишь исключение, которое подтверждает правило.

В отличие от побочных тем вроде безработицы, профсоюзов и минимальной заработной платы, тема собственно работы в либертарианской литературе поч­ти никогда не затрагивается. Из того, что есть, боль­шая часть — инвективы против паразитов в духе Айн Ранд, почти неотличимые от ругани советской прессы в адрес диссидентов, и вызубренные в воскресной шко­ле общие места в том духе, что бесплатный сыр быва­ет только в мышеловке, — и это от жирных котов, ко­торые этим сыром обожрались. Редкое исключение — рецензия на книгу 1980 года, опубликованная в журна­ле “Либертарианское обозрение” профессором Джо­ном Хосперсом, старейшим государственным деятелем либертарианской партии, вылетевшим из Коллегии выборщиков еще в 1972-м. Да, то была на редкость во­одушевляющая апология работы, созданная универси­тетским профессором, который сам в жизни никакой работы не выполнял. Чтобы продемонстрировать, на­сколько его аргументы консервативны по сути, доста­точно показать, что они во всех существенных местах сходятся с марксизмом-ленинизмом.

Хосперс полагал, что можно оправдать наемную работу, фабричную дисциплину и иерархическое уп­равление производством, показав, что все это практи­куется как при капитализме, так и при ленинистских режимах. Интересно, а принял ли бы Хосперс анало­гичный довод в пользу репрессивных законов о сексе и наркотиках? Как и другие либертарианцы, Хосперс чувствует себя неуверенно — отсюда и неспровоцированные провокации по отношению к красным — пото­му что когда дело доходит до освящения классового общества и работы, источника его силы, ленинизм от­личается от либертарианства не больше, чем кока-ко­ла от пепси-колы. Только встав на твердую почву фаб­ричного фашизма и офисной олигархии, ленинисты и либертарианцы осмеливаются спорить о разделяю­щих их тривиальных вопросах. Добавьте сюда консер­ваторов из мейнстрима, которые думают точно так же, — вот вам поистине Трехсторонняя идеология ра­боты, каждому — по личному вкусу.

Хосперс, которому самому этого делать не прихо­дится, не видит ничего оскорбительного в том, чтобы выполнять приказы начальства — поскольку “как еще можно организовать крупную фабрику”? Другими сло­вами, “стремиться уничтожить власть в крупной про­мышленности — это все равно, что стремиться унич­тожить саму промышленность”. Опять Хосперс? Да нет, Фридрих Энгельс. И Маркс с этим согласен: “По­пробуйте заставить большой завод в Барселоне рабо­тать без начальства—то есть без управления!” (Как раз это и сделали каталонские рабочие в 1936 году, по­ка их лидеры анархо-синдикалисты тянули время и торговались с правительством.) “Кто-то, — говорит Хосперс, — должен принимать решения, а, — вот оно! — кто-то другой должен их выполнять”. Почему? Ленин, его предшественник, точно так же принимал “индивидуальную диктатуру”, чтобы обеспечить “строгое и абсолютное единство воли”. “Но как можно обеспечить строгое единство воли? Только если тыся­чи подчинят свою волю одному”. Чтобы промышлен­ное производство функционировало, необходимы “железная дисциплина в работе и безусловное подчине­ние воле одного человека, советского лидера, во вре­мя работы”. Arbeit macht frei!

Одни отдают приказы, другие выполняют их—вот сущность рабства. Конечно, как коварно отмечает Хос­перс, “можно, по крайней мере, сменить работу”, но вот вообще избежать работы нельзя — точно так же, как при государственнической системе можно сменить подданство, но нельзя избежать подчинения тому или другому национальному государству. А ведь свобода — это нечто большее, чем право менять хозяев.

Хосперс и другие либертарианцы ошибочно пола­гают, следуя манчестерскому промышленнику Энгель­су, что технология требует разделения труда “незави­симо от социальной организации”. На самом деле фабрика и есть инструмент социального управления, самое эффективное из всех когда-либо придуманных средств, закрепляющих социальную пропасть между немногими, “принимающими решения”, и большин­ством, “выполняющим их”. Промышленные техноло­гии — это в гораздо большей степени не причина, но результат тоталитаризма на рабочем месте. Поэтому бунт против работы — выраженный в прогулах, вреди­тельстве, воровстве, текучести кадров, приписках и необъявленных забастовках — несет в себе куда боль­ше надежды на освобождение, чем любые махинации |“либертарианских” пропагандистов и политиканов.

По большей части работа служит хищническим це­лям коммерции и насилия, и ее можно просто полно­стью отменить. То, что осталось, можно истребить автоматизацией и/или переделать — с помощью на­стоящих экспертов, а именно самих рабочих — в твор­ческие, игровые виды деятельности, разнообразие и внутренняя радость которых сделают равно устарев­шими все посторонние стимулы — и капиталистиче­ский пряник, и коммунистический кнут. Во время ме­та-промышленной революции, которая, можно надеяться, не за горами, коммунисты-либертарианцы, бунтующие против работы, окончательно сведут сче­ты и с коммунистами, и с либертарианцами, работаю­щими против бунта. Вот тогда-то и дойдет до настоя­щего дела!

Даже если все, что я сказал про работу — напри­мер, возможность ее отменить, — покажется вам визи­онерской бессмыслицей, вывод о ее внутренней тен­денции мешать свободе все равно сохраняет силу. Ваша жизнь, ваше время — это единственный товар, который можно продать, но нельзя купить. Мюррей Ротбард полагает, что равенство противно природе — однако день Ротбарда делится на те же 24 часа, что и у всех остальных. Если большую часть своей активной жизни вы выполняете приказы и целуете задницу на­чальника, если вы привыкаете к иерархии, вы стано­витесь пассивно-агрессивным, садомазохистским, сер­вильным и тупым существом, и этот груз останется с вами на всю оставшуюся жизнь. Не умея жить свобод­но, вы удовлетворяетесь идеологическим представле­нием свободы — например, либертарианством. К цен­ностям нельзя подходить, как к работницам — нанимать и увольнять их по собственному усмотре­нию, фиксировать место каждой в навязанном разде­лении труда. Воздух свободы и вкус наслаждения нель­зя разделить на упаковочные единицы.

Либертарианцы ноют, что государство есть пара­зит, нарост на обществе. Они считают его опухолью, чем-то, что можно вырезать, и пациент будет, как был, только лучше. Их обманывают их собственные метафоры. Государство, как и рынок — это не сущ­ность, но деятельность. Единственный способ отме­нить государство — это изменить образ жизни, в кото­ром оно является составной частью. Образ жизни — если это можно назвать жизнью — нацеленный на ра­боту и включающий в себя бюрократию, морализм, систему школ, деньги и многое другое. Либертариан­цы — это консерваторы, потому что они явным обра­зом хотят большую часть этого безобразия сохранить, и неявно, сами того не желая, обеспечивают сохран­ность оставшейся части. Но они плохие консервато­ры — потому что забыли о той действительно сущест­вующей взаимосвязи идеологий и институций, которая была изначальным, образующим наблюдени­ем консерваторов исторических. Совершенно поте­ряв связь с реальными течениями современного со­противления, они отметают практическую оппозицию системе как “нигилизм”, “луддизм” и другие громкие слова, которых они не понимают. Одного лишь взгля­да на мир достаточно, чтобы понять, что их утопиче­ский капитализм по отношению к государству просто неконкурентоспособен. Имея таких врагов, как либертарианцы, государство уже не испытывает потребности в друзьях.

 
 
[ Новости ] [ Организация ] [ Пресса ] [ Библиотека ] [ Ссылки ] [ Контакты ] [ Гостевая ] [ Форум ]