
Хаким-Бей
Конец цикла и планетарная революция
ПЛАНЕТАРНАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ
До падения СССР было еще
возможно занимать в этом
мире третью позицию — ни
"за", ни "против",
по неприятию или по расчету,
царство вне диалектики —
пожалуй, даже место
отшельничества; —
исчезновение как
проявленная воля к власти.
Но теперь есть лишь один
мир — торжествующий "конец
Истории", конец
невыносимой боли, которая
зовется воображением, а на
самом деле — апофеоз
кибернетического
социального дарвинизма.
Деньги объявляют себя
законом природы и требуют
абсолютной свободы.
Полностью переместившись в
сферу духа, освободившись
от изношенной оболочки
тела-производства,
обращаясь в бесконечности
и безвременьи по
гностической нумисфере
высоко над землей, отныне
только деньги будут
определять сознание. XX век
уже завершился; это
миллениум. Там, где нет
второго, нет
противостояния, там не
может быть и третьего, не
может быть "ни да, ни нет".
Поэтому остается выбор:
либо мы признаем себя "последними
из людей", либо мы
признаем себя оппозицией. (Либо
автомонотония — либо
автономия.) Все позиции
отказа должны быть
пересмотрены с новой точки
зрения, основанной на новых
стратегических
требованиях. Можно сказать,
что нас загнали в угол.
Идеолог прошлого определил
бы ситуацию как "объективно
предреволюционную" в
очередной раз. Вслед за
временной автономной зоной,
вслед за восстанием вновь
видна необходимая
революция — виден наш "джихад".<…>
НАПАДЕНИЕ НА ЭКРАН
Средства массовой
одинаковости и
разделенности
представляют единый мир в
самой религиозной из его
форм — структурирование
социального и разбиение
его на образы. Простого
осознания этого процесса
недостаточно для того,
чтобы его преодолеть —
оппозиция также должна
принять форму религии,
вновь наводя разбитые чары
посредством контр-образов;
здесь можно говорить о
рационализме чудесного.
Похоже, что единственный
способ пойти дальше, чем
простое противодействие (и
тем самым, поглощение
образом) — "сакрализация"
нашей борьбы против
одинаковости и
разделенности — но только
в случае неудачи
предложенного мы можем
принять для него название
"романтизм" (как
критику или как хвалу).
Пять лет назад средства
массовой одинаковости и
разделенности обрели почти
ту же свободу и автономию,
что и средство обмена —
деньги. Теперь они сместили
акцент: от простого
подавления — к реализации
и "междисциплинарному",
нарушающему границы
слиянию всех режимов
представления в одну "полисемическую"
формальную катастрофу:
тело, недвижное перед
экраном, телесное сведено к
темноте, обретающей формы
лишь при свете, источник
которого — гностическая
плерома, трансцендентное
царство, откуда изгнаны все
тела: — стеклянное небо.
Старомодный дуализм
взорвался — тотальная
топология задается теперь
гносеографической
геософией денег,
прямолинейной их
одномерностью. "Зеркало
производства" заменено
полной прозрачностью,
головокружением ночного
кошмара. Земля, труд,
природа, само "я", сама
жизнь, даже смерть — все
можно переопределить и
сделать основой обмена —
все есть деньги.
Само собой, на самом деле
Капитал не преодолел
производства, но всего лишь
задвинул его куда-то в
область кладбищенских
служб и мусорных баков.
Капитал желает экстаза, не
тейлоризма; его страсть —
бестелесность и чистота.
В конце концов технология
экстатического управления
останавливает в зародыше
саму возможность выразить
что-либо — например, с
помощью биотехнического
протезирования, либо через
слияние тела с экраном.
Фальшивая свадьба Эроса и
Танатоса — окончательное
окружение. "Великий
джихад", разумеется,
направлен против
разделенного я — против
удушения истинного я, того,
которому необходимо
выразить "своего господа",
выразить свой глубинный
смысл. Но не менее актуален,
не менее напитан барака "малый
джихад" — нападение на
экран.
FIN DE SIECLE
Для концепции утопического
будущего не осталось. "Надежда
вопреки безнадежности";
не требуется никакого
реального выбора.
Присутствующее всегда
нечисто — только
отсутствующее приобретает
кристальную, остовную
форму совершенной вечности.
Если хотите, моральное
осуждение: нетерпимость ко
всему, противоборствующему
джихаду — но более
никакого щегольства,
никаких хрупких и
утонченных конструкций
своего я.
Самоотождествление
посредством различия есть
способ речи, а не только
волевой акт; он имеет свое
дао, спонтанное
самоупорядочивание вместо
самодержавного взгляда
картезианства. Примененный
к культуре ("надстроенному"
аспекту социального), этот
способ речи либо
устанавливает
положительную обратную
связь с "Природой", и
дает тем самым возможность
изменить мир-как-консенсус,
либо представляет из себя
преступную глупость.
Здесь вновь почти не важно
"всего лишь" сознание;
поэтому мы делаем упор на
нестандартных состояниях,
в которых преодолевается,
"навыком" и
концентрированным
вниманием, дихотомия
аутоинтеллектуальной
рефлексии. Замыкание
эстетического на себе и
ментальная изоляция
отрицают тот факт, что
всякое наслаждение есть
экспансия, что взаимность
— в экспансии, лишенной
хищничества. Раз бунт есть
реакция и на одинаковость,
и на разделенность, то по
определению он состоит в
стремлении к различию и
присутствию — и, как
говорили раньше френологи,
к "сообщительности".
Это ни простое "общение"
— допускающее тоскливую
опосредованность и
бесплотность — ни
экстатическая "общность"
(термин, отдающий
обостренной
авторитарностью
вынужденного присутствия)
— но, скорее, праздничное
сообщничество — эротика
социального.
ВЫЗОВ И ОТВЕТ
Меньше, чем десять лет
назад, "врага" все еще
можно было представлять
себе как Всемирную Машину
Труда, или как Спектакль —
и потому видеть
сопротивление в
отшельничестве, и даже в
бегстве. Не упал еще
огромный таинственный
занавес, отделяющий нас от
нашей воли, и ничто не
мешало нам придумывать
новые формы производства,
лудические, автономные, или
новые формы представления,
аутентичные и дающие
истинное удовольствие.
Существовала очевидная
цель — создавать (или
поддерживать)
альтернативные ячейки,
реализующие эти новые
формы практически, а
сопротивление было
тактическим средством
защиты подобных зон (и
временных, и постоянных). В
айкидо нет понятия
нападения — вы уклоняетесь
от атаки, после чего сила
атакующего обращается на
себя и себя побеждает.
Капитализм и на самом деле
многое уступил подобной
тактике, отчасти потому,
что поддавался стратегии
"третьей силы",
отчасти из-за того, что
идеологически не был готов
разрешить собственные
внутренние противоречия (например,
"демократию").
Теперь ситуация изменилась.
Капитализм освободил себя
от своей собственной
идеологической брони и
более не считает нужным
отдавать территорию какой-либо
"третьей силе".
Основатель айкидо умел
увертываться от пуль, но
никто не в силах уклониться
от натиска такой силы,
которая занимает все
тактическое пространство.
Эскапизм доступен "третьему
гостю, нахлебнику", но не
единственному противнику.
Теперь капитализм может
объявить войну и прямо
разделаться, как с врагами,
со всеми бывшими "альтернативами"
(включая "демократию").
В этом смысле не мы выбрали
для себя роль оппозиции —
ее выбрали для нас.
В кендо говорят, что
оборонительных приемов не
существует, вернее, что
единственный вид обороны —
эффективное нападение.
Однако атакующий, как в
айкидо, находится в
невыгодном положении (нарушение
равновесия) — что же делать?
Парадокс: подвергшись
нападению, ударь первым.
Ясно, что наши "альтернативы"
теперь не просто занятные
запасные варианты, но
жизненно важные
стратегические позиции.
Революция, однако, не матч
по кендо — и не
карнавальная пьеса с
моралью. По-видимому, наша
тактика определится не
столько историей, сколько
желанием оставаться в
истории — не "выживая",
но продолжая жить.
Напрашивается вопрос "что
делать?", и по двум
причинам: во-первых, уже
сейчас существуют тысячи
организаций, легально
работающих на благо дел,
революционных де-факто (или
хотя бы достойных), но нет
организующего мифа,
пропаганды, преобразующего
"революционного
сознания", способного
преодолеть разделенность
как реформистскую
институционализацию и
идеологический паралич. Во-вторых,
большая часть "нелегальщины",
к несчастью, обречена на
контрпродуктивность и
зализывание ран, и в
точности по той же причине
— нет сознания, точнее, нет
метанойи, неразделенного
сознания. В такой ситуации
слияние кажется
невозможным, и первое, с чем
сталкивается джихад — это
грубая теоретическая
необходимость осознать и
обосновать собственное
место в истории. Пока что
разговоры о "предреволюционной
ситуации" вызывают
иронию, неизбежно
связанную с подобными
терминами (история как "кошмар").
Какие именно видим мы знаки,
и на каком горизонте?
В этот момент надо
вспомнить о том, что "пропаганда
дела" изначально
включала себя "добрые
дела" вместе с
насильственными; поэтому
временная автономная зона
сохраняет свое значение, не
только сама по себе, но и
как историческая
реализация живого опыта,
возможно, даже как способ
действующей пропаганды.
Тогда восстание можно
понимать как призыв к "постоянной
автономной зоне"; и
слияние многих подобных
групп даст форму "миллениуму".
Здесь даже "отшельничество"
может быть ценно как
тактика — если оно
координируется и
практикуется с оружием в
руках и в массовом масштабе
— "революционный мир".
Сформулировав подобную
модель, видишь, как далеко
мы находимся от ее
воплощения. Мы хотели бы
позволить себе роскошь и
удовлетворить сырую
экзистенциальную страсть к
"действию", хотя бы к
"анти-пессимизму" в
каком-нибудь виде — но в
текущий момент всякое
обсуждение реальной
тактики скорее всего
окажется фатально (или
смехотворно)
преждевременным. Кроме
того, вопрос "что мне
делать?" Чуть ли не самый
опосредованный из
возможных, и гарантирует
полную невозможность
любого ответа.
Мы тупы: чтобы осознать все
это, нам потребовалось пять
лет. Все, что когда-то было
"третьим путем", нужно
продумать заново в свете
единственного
обстоятельства: нам
противостоит единый мир, не
два мира. Раз сопротивление
выродилось в склочную
ностальгию (1968 год так же
"трагичен" для нас, как
любое другое фиаско), раз
леваческая стервозность и
фашистская мелочность
столь привлекательны для
выдохшихся радикалов — то
это из-за того только, что,
даже для себя, мы не
признали этого нового
обстоятельства, а именно,
того, что, объявив себя
абсолютом и выстроив мир
вокруг этого заявления,
Капитал вызвал к жизни
своего старого
смертельного врага (так
обесчещенного XX столетием,
такого скучного), вызвал
его вновь и дал ему новое
воплощение — последнего
рубежа защиты для всего
неограничимого — вызвал
вновь революцию, вызвал
джихад.
Нью-Йорк — Дублин
1 сентября 1996 год
Перевод Д. Каледина