Конец цикла и планетарная революция

ПЛАНЕТАРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

До падения СССР было еще возможно занимать в этом мире третью позицию — ни "за", ни "против", по неприятию или по расчету, царство вне диалектики — пожалуй, даже место отшельничества; — исчезновение как проявленная воля к власти.

Но теперь есть лишь один мир — торжествующий "конец Истории", конец невыносимой боли, которая зовется воображением, а на самом деле — апофеоз кибернетического социального дарвинизма. Деньги объявляют себя законом природы и требуют абсолютной свободы. Полностью переместившись в сферу духа, освободившись от изношенной оболочки тела-производства, обращаясь в бесконечности и безвременьи по гностической нумисфере высоко над землей, отныне только деньги будут определять сознание. XX век уже завершился; это миллениум. Там, где нет второго, нет противостояния, там не может быть и третьего, не может быть "ни да, ни нет". Поэтому остается выбор: либо мы признаем себя "последними из людей", либо мы признаем себя оппозицией. (Либо автомонотония — либо автономия.) Все позиции отказа должны быть пересмотрены с новой точки зрения, основанной на новых стратегических требованиях. Можно сказать, что нас загнали в угол. Идеолог прошлого определил бы ситуацию как "объективно предреволюционную" в очередной раз. Вслед за временной автономной зоной, вслед за восстанием вновь видна необходимая революция — виден наш "джихад".<…>

НАПАДЕНИЕ НА ЭКРАН

Средства массовой одинаковости и разделенности представляют единый мир в самой религиозной из его форм — структурирование социального и разбиение его на образы. Простого осознания этого процесса недостаточно для того, чтобы его преодолеть — оппозиция также должна принять форму религии, вновь наводя разбитые чары посредством контр-образов; здесь можно говорить о рационализме чудесного. Похоже, что единственный способ пойти дальше, чем простое противодействие (и тем самым, поглощение образом) — "сакрализация" нашей борьбы против одинаковости и разделенности — но только в случае неудачи предложенного мы можем принять для него название "романтизм" (как критику или как хвалу).

Пять лет назад средства массовой одинаковости и разделенности обрели почти ту же свободу и автономию, что и средство обмена — деньги. Теперь они сместили акцент: от простого подавления — к реализации и "междисциплинарному", нарушающему границы слиянию всех режимов представления в одну "полисемическую" формальную катастрофу: тело, недвижное перед экраном, телесное сведено к темноте, обретающей формы лишь при свете, источник которого — гностическая плерома, трансцендентное царство, откуда изгнаны все тела: — стеклянное небо.

Старомодный дуализм взорвался — тотальная топология задается теперь гносеографической геософией денег, прямолинейной их одномерностью. "Зеркало производства" заменено полной прозрачностью, головокружением ночного кошмара. Земля, труд, природа, само "я", сама жизнь, даже смерть — все можно переопределить и сделать основой обмена — все есть деньги.

Само собой, на самом деле Капитал не преодолел производства, но всего лишь задвинул его куда-то в область кладбищенских служб и мусорных баков. Капитал желает экстаза, не тейлоризма; его страсть — бестелесность и чистота.

В конце концов технология экстатического управления останавливает в зародыше саму возможность выразить что-либо — например, с помощью биотехнического протезирования, либо через слияние тела с экраном. Фальшивая свадьба Эроса и Танатоса — окончательное окружение. "Великий джихад", разумеется, направлен против разделенного я — против удушения истинного я, того, которому необходимо выразить "своего господа", выразить свой глубинный смысл. Но не менее актуален, не менее напитан барака "малый джихад" — нападение на экран.

FIN DE SIECLE

Для концепции утопического будущего не осталось. "Надежда вопреки безнадежности"; не требуется никакого реального выбора. Присутствующее всегда нечисто — только отсутствующее приобретает кристальную, остовную форму совершенной вечности. Если хотите, моральное осуждение: нетерпимость ко всему, противоборствующему джихаду — но более никакого щегольства, никаких хрупких и утонченных конструкций своего я.

Самоотождествление посредством различия есть способ речи, а не только волевой акт; он имеет свое дао, спонтанное самоупорядочивание вместо самодержавного взгляда картезианства. Примененный к культуре ("надстроенному" аспекту социального), этот способ речи либо устанавливает положительную обратную связь с "Природой", и дает тем самым возможность изменить мир-как-консенсус, либо представляет из себя преступную глупость.

Здесь вновь почти не важно "всего лишь" сознание; поэтому мы делаем упор на нестандартных состояниях, в которых преодолевается, "навыком" и концентрированным вниманием, дихотомия аутоинтеллектуальной рефлексии. Замыкание эстетического на себе и ментальная изоляция отрицают тот факт, что всякое наслаждение есть экспансия, что взаимность — в экспансии, лишенной хищничества. Раз бунт есть реакция и на одинаковость, и на разделенность, то по определению он состоит в стремлении к различию и присутствию — и, как говорили раньше френологи, к "сообщительности". Это ни простое "общение" — допускающее тоскливую опосредованность и бесплотность — ни экстатическая "общность" (термин, отдающий обостренной авторитарностью вынужденного присутствия) — но, скорее, праздничное сообщничество — эротика социального.

ВЫЗОВ И ОТВЕТ

Меньше, чем десять лет назад, "врага" все еще можно было представлять себе как Всемирную Машину Труда, или как Спектакль — и потому видеть сопротивление в отшельничестве, и даже в бегстве. Не упал еще огромный таинственный занавес, отделяющий нас от нашей воли, и ничто не мешало нам придумывать новые формы производства, лудические, автономные, или новые формы представления, аутентичные и дающие истинное удовольствие. Существовала очевидная цель — создавать (или поддерживать) альтернативные ячейки, реализующие эти новые формы практически, а сопротивление было тактическим средством защиты подобных зон (и временных, и постоянных). В айкидо нет понятия нападения — вы уклоняетесь от атаки, после чего сила атакующего обращается на себя и себя побеждает. Капитализм и на самом деле многое уступил подобной тактике, отчасти потому, что поддавался стратегии "третьей силы", отчасти из-за того, что идеологически не был готов разрешить собственные внутренние противоречия (например, "демократию").

Теперь ситуация изменилась. Капитализм освободил себя от своей собственной идеологической брони и более не считает нужным отдавать территорию какой-либо "третьей силе". Основатель айкидо умел увертываться от пуль, но никто не в силах уклониться от натиска такой силы, которая занимает все тактическое пространство. Эскапизм доступен "третьему гостю, нахлебнику", но не единственному противнику. Теперь капитализм может объявить войну и прямо разделаться, как с врагами, со всеми бывшими "альтернативами" (включая "демократию"). В этом смысле не мы выбрали для себя роль оппозиции — ее выбрали для нас.

В кендо говорят, что оборонительных приемов не существует, вернее, что единственный вид обороны — эффективное нападение. Однако атакующий, как в айкидо, находится в невыгодном положении (нарушение равновесия) — что же делать? Парадокс: подвергшись нападению, ударь первым. Ясно, что наши "альтернативы" теперь не просто занятные запасные варианты, но жизненно важные стратегические позиции. Революция, однако, не матч по кендо — и не карнавальная пьеса с моралью. По-видимому, наша тактика определится не столько историей, сколько желанием оставаться в истории — не "выживая", но продолжая жить.

Напрашивается вопрос "что делать?", и по двум причинам: во-первых, уже сейчас существуют тысячи организаций, легально работающих на благо дел, революционных де-факто (или хотя бы достойных), но нет организующего мифа, пропаганды, преобразующего "революционного сознания", способного преодолеть разделенность как реформистскую институционализацию и идеологический паралич. Во-вторых, большая часть "нелегальщины", к несчастью, обречена на контрпродуктивность и зализывание ран, и в точности по той же причине — нет сознания, точнее, нет метанойи, неразделенного сознания. В такой ситуации слияние кажется невозможным, и первое, с чем сталкивается джихад — это грубая теоретическая необходимость осознать и обосновать собственное место в истории. Пока что разговоры о "предреволюционной ситуации" вызывают иронию, неизбежно связанную с подобными терминами (история как "кошмар"). Какие именно видим мы знаки, и на каком горизонте?

В этот момент надо вспомнить о том, что "пропаганда дела" изначально включала себя "добрые дела" вместе с насильственными; поэтому временная автономная зона сохраняет свое значение, не только сама по себе, но и как историческая реализация живого опыта, возможно, даже как способ действующей пропаганды. Тогда восстание можно понимать как призыв к "постоянной автономной зоне"; и слияние многих подобных групп даст форму "миллениуму". Здесь даже "отшельничество" может быть ценно как тактика — если оно координируется и практикуется с оружием в руках и в массовом масштабе — "революционный мир".

Сформулировав подобную модель, видишь, как далеко мы находимся от ее воплощения. Мы хотели бы позволить себе роскошь и удовлетворить сырую экзистенциальную страсть к "действию", хотя бы к "анти-пессимизму" в каком-нибудь виде — но в текущий момент всякое обсуждение реальной тактики скорее всего окажется фатально (или смехотворно) преждевременным. Кроме того, вопрос "что мне делать?" Чуть ли не самый опосредованный из возможных, и гарантирует полную невозможность любого ответа.

Мы тупы: чтобы осознать все это, нам потребовалось пять лет. Все, что когда-то было "третьим путем", нужно продумать заново в свете единственного обстоятельства: нам противостоит единый мир, не два мира. Раз сопротивление выродилось в склочную ностальгию (1968 год так же "трагичен" для нас, как любое другое фиаско), раз леваческая стервозность и фашистская мелочность столь привлекательны для выдохшихся радикалов — то это из-за того только, что, даже для себя, мы не признали этого нового обстоятельства, а именно, того, что, объявив себя абсолютом и выстроив мир вокруг этого заявления, Капитал вызвал к жизни своего старого смертельного врага (так обесчещенного XX столетием, такого скучного), вызвал его вновь и дал ему новое воплощение — последнего рубежа защиты для всего неограничимого — вызвал вновь революцию, вызвал джихад.

Нью-Йорк — Дублин
1 сентября 1996 год

Перевод Д. Каледина