
Конец цикла и планетарная революция
ПЛАНЕТАРНАЯ
РЕВОЛЮЦИЯ
До падения СССР было еще возможно
занимать в этом мире третью позицию
— ни "за", ни "против", по
неприятию или по расчету, царство вне
диалектики — пожалуй, даже место
отшельничества; — исчезновение как
проявленная воля к власти.
Но теперь есть лишь один мир —
торжествующий "конец Истории",
конец невыносимой боли, которая
зовется воображением, а на самом деле
— апофеоз кибернетического
социального дарвинизма. Деньги
объявляют себя законом природы и
требуют абсолютной свободы.
Полностью переместившись в сферу
духа, освободившись от изношенной
оболочки тела-производства,
обращаясь в бесконечности и
безвременьи по гностической
нумисфере высоко над землей, отныне
только деньги будут определять
сознание. XX век уже завершился; это
миллениум. Там, где нет второго, нет
противостояния, там не может быть и
третьего, не может быть "ни да, ни
нет". Поэтому остается выбор: либо
мы признаем себя "последними из
людей", либо мы признаем себя
оппозицией. (Либо автомонотония —
либо автономия.) Все позиции отказа
должны быть пересмотрены с новой
точки зрения, основанной на новых
стратегических требованиях. Можно
сказать, что нас загнали в угол.
Идеолог прошлого определил бы
ситуацию как "объективно
предреволюционную" в очередной
раз. Вслед за временной автономной
зоной, вслед за восстанием вновь
видна необходимая революция — виден
наш "джихад".<…>
НАПАДЕНИЕ НА ЭКРАН
Средства массовой одинаковости и
разделенности представляют единый
мир в самой религиозной из его форм —
структурирование социального и
разбиение его на образы. Простого
осознания этого процесса
недостаточно для того, чтобы его
преодолеть — оппозиция также должна
принять форму религии, вновь наводя
разбитые чары посредством контр-образов;
здесь можно говорить о рационализме
чудесного. Похоже, что единственный
способ пойти дальше, чем простое
противодействие (и тем самым,
поглощение образом) — "сакрализация"
нашей борьбы против одинаковости и
разделенности — но только в случае
неудачи предложенного мы можем
принять для него название "романтизм"
(как критику или как хвалу).
Пять лет назад средства массовой
одинаковости и разделенности обрели
почти ту же свободу и автономию, что и
средство обмена — деньги. Теперь они
сместили акцент: от простого
подавления — к реализации и "междисциплинарному",
нарушающему границы слиянию всех
режимов представления в одну "полисемическую"
формальную катастрофу: тело,
недвижное перед экраном, телесное
сведено к темноте, обретающей формы
лишь при свете, источник которого —
гностическая плерома,
трансцендентное царство, откуда
изгнаны все тела: — стеклянное небо.
Старомодный дуализм взорвался —
тотальная топология задается теперь
гносеографической геософией денег,
прямолинейной их одномерностью. "Зеркало
производства" заменено полной
прозрачностью, головокружением
ночного кошмара. Земля, труд, природа,
само "я", сама жизнь, даже смерть
— все можно переопределить и сделать
основой обмена — все есть деньги.
Само собой, на самом деле Капитал не
преодолел производства, но всего
лишь задвинул его куда-то в область
кладбищенских служб и мусорных баков.
Капитал желает экстаза, не
тейлоризма; его страсть —
бестелесность и чистота.
В конце концов технология
экстатического управления
останавливает в зародыше саму
возможность выразить что-либо —
например, с помощью биотехнического
протезирования, либо через слияние
тела с экраном. Фальшивая свадьба
Эроса и Танатоса — окончательное
окружение. "Великий джихад",
разумеется, направлен против
разделенного я — против удушения
истинного я, того, которому
необходимо выразить "своего
господа", выразить свой глубинный
смысл. Но не менее актуален, не менее
напитан барака "малый джихад" —
нападение на экран.
FIN DE SIECLE
Для концепции утопического будущего
не осталось. "Надежда вопреки
безнадежности"; не требуется
никакого реального выбора.
Присутствующее всегда нечисто —
только отсутствующее приобретает
кристальную, остовную форму
совершенной вечности. Если хотите,
моральное осуждение: нетерпимость ко
всему, противоборствующему джихаду
— но более никакого щегольства,
никаких хрупких и утонченных
конструкций своего я.
Самоотождествление посредством
различия есть способ речи, а не
только волевой акт; он имеет свое дао,
спонтанное самоупорядочивание
вместо самодержавного взгляда
картезианства. Примененный к
культуре ("надстроенному"
аспекту социального), этот способ
речи либо устанавливает
положительную обратную связь с "Природой",
и дает тем самым возможность
изменить мир-как-консенсус, либо
представляет из себя преступную
глупость.
Здесь вновь почти не важно "всего
лишь" сознание; поэтому мы делаем
упор на нестандартных состояниях, в
которых преодолевается, "навыком"
и концентрированным вниманием,
дихотомия аутоинтеллектуальной
рефлексии. Замыкание эстетического
на себе и ментальная изоляция
отрицают тот факт, что всякое
наслаждение есть экспансия, что
взаимность — в экспансии, лишенной
хищничества. Раз бунт есть реакция и
на одинаковость, и на разделенность,
то по определению он состоит в
стремлении к различию и присутствию
— и, как говорили раньше френологи, к
"сообщительности". Это ни
простое "общение" — допускающее
тоскливую опосредованность и
бесплотность — ни экстатическая "общность"
(термин, отдающий обостренной
авторитарностью вынужденного
присутствия) — но, скорее,
праздничное сообщничество — эротика
социального.
"ЗОВ И ОТВЕТ"
Меньше, чем десять лет назад, "врага"
все еще можно было представлять себе
как Всемирную Машину Труда, или как
Спектакль — и потому видеть
сопротивление в отшельничестве, и
даже в бегстве. Не упал еще огромный
таинственный занавес, отделяющий нас
от нашей воли, и ничто не мешало нам
придумывать новые формы
производства, лудические, автономные,
или новые формы представления,
аутентичные и дающие истинное
удовольствие. Существовала
очевидная цель — создавать (или
поддерживать) альтернативные ячейки,
реализующие эти новые формы
практически, а сопротивление было
тактическим средством защиты
подобных зон (и временных, и
постоянных). В айкидо нет понятия
нападения — вы уклоняетесь от атаки,
после чего сила атакующего
обращается на себя и себя побеждает.
Капитализм и на самом деле многое
уступил подобной тактике, отчасти
потому, что поддавался стратегии "третьей
силы", отчасти из-за того, что
идеологически не был готов разрешить
собственные внутренние противоречия
(например, "демократию").
Теперь ситуация изменилась.
Капитализм освободил себя от своей
собственной идеологической брони и
более не считает нужным отдавать
территорию какой-либо "третьей
силе". Основатель айкидо умел
увертываться от пуль, но никто не в
силах уклониться от натиска такой
силы, которая занимает все
тактическое пространство. Эскапизм
доступен "третьему гостю,
нахлебнику", но не единственному
противнику. Теперь капитализм может
объявить войну и прямо разделаться,
как с врагами, со всеми бывшими "альтернативами"
(включая "демократию"). В этом
смысле не мы выбрали для себя роль
оппозиции — ее выбрали для нас.
В кендо говорят, что оборонительных
приемов не существует, вернее, что
единственный вид обороны —
эффективное нападение. Однако
атакующий, как в айкидо, находится в
невыгодном положении (нарушение
равновесия) — что же делать? Парадокс:
подвергшись нападению, ударь первым.
Ясно, что наши "альтернативы"
теперь не просто занятные запасные
варианты, но жизненно важные
стратегические позиции. Революция,
однако, не матч по кендо — и не
карнавальная пьеса с моралью. По-видимому,
наша тактика определится не столько
историей, сколько желанием
оставаться в истории — не "выживая",
но продолжая жить.
Напрашивается вопрос "что делать?",
и по двум причинам: во-первых, уже
сейчас существуют тысячи
организаций, легально работающих на
благо дел, революционных де-факто (или
хотя бы достойных), но нет
организующего мифа, пропаганды,
преобразующего "революционного
сознания", способного преодолеть
разделенность как реформистскую
институционализацию и
идеологический паралич. Во-вторых,
большая часть "нелегальщины", к
несчастью, обречена на
контрпродуктивность и зализывание
ран, и в точности по той же причине —
нет сознания, точнее, нет метанойи,
неразделенного сознания. В такой
ситуации слияние кажется
невозможным, и первое, с чем
сталкивается джихад — это грубая
теоретическая необходимость
осознать и обосновать собственное
место в истории. Пока что разговоры о
"предреволюционной ситуации"
вызывают иронию, неизбежно связанную
с подобными терминами (история как
"кошмар"). Какие именно видим мы
знаки, и на каком горизонте?
В этот момент надо вспомнить о том,
что "пропаганда дела"
изначально включала себя "добрые
дела" вместе с насильственными;
поэтому временная автономная зона
сохраняет свое значение, не только
сама по себе, но и как историческая
реализация живого опыта, возможно,
даже как способ действующей
пропаганды. Тогда восстание можно
понимать как призыв к "постоянной
автономной зоне"; и слияние многих
подобных групп даст форму "миллениуму".
Здесь даже "отшельничество"
может быть ценно как тактика — если
оно координируется и практикуется с
оружием в руках и в массовом масштабе
— "революционный мир".
Сформулировав подобную модель,
видишь, как далеко мы находимся от ее
воплощения. Мы хотели бы позволить
себе роскошь и удовлетворить сырую
экзистенциальную страсть к "действию",
хотя бы к "анти-пессимизму" в
каком-нибудь виде — но в текущий
момент всякое обсуждение реальной
тактики скорее всего окажется
фатально (или смехотворно)
преждевременным. Кроме того, вопрос
"что мне делать?" Чуть ли не
самый опосредованный из возможных, и
гарантирует полную невозможность
любого ответа.
Мы тупы: чтобы осознать все это, нам
потребовалось пять лет. Все, что
когда-то было "третьим путем",
нужно продумать заново в свете
единственного обстоятельства: нам
противостоит единый мир, не два мира.
Раз сопротивление выродилось в
склочную ностальгию (1968 год так же
"трагичен" для нас, как любое
другое фиаско), раз леваческая
стервозность и фашистская
мелочность столь привлекательны для
выдохшихся радикалов — то это из-за
того только, что, даже для себя, мы не
признали этого нового
обстоятельства, а именно, того, что,
объявив себя абсолютом и выстроив
мир вокруг этого заявления, Капитал
вызвал к жизни своего старого
смертельного врага (так
обесчещенного XX столетием, такого
скучного), вызвал его вновь и дал ему
новое воплощение — последнего
рубежа защиты для всего
неограничимого — вызвал вновь
революцию, вызвал джихад.
Нью-Йорк
— Дублин
1 сентября 1996 год
Хаким-Бей
Перевод Д. Каледина
"Тротиловый Эквивалент - TNT" № 8 (18)